Анна Линн - Ветер и вереск. Книга первая

– Привет, missing Мона, ты нашлась? Рада за тебя! – Катя улыбнулась кошке и тут же укорила себя за радостное настроение. Ну вот, снова. Да что такое – целый день в улыбках? А настроение было радостным, уютно было внутри. «Это нормально, я ещё не осознала. Это нормально», – Катя не знала, что там внутри, копаться в себе она не любила и боялась. Лучше не обращать внимания, так было спокойнее.

Она свернула на Клэр роад, перешла на другую сторону улицы. Вот и калитка детского садика с разноцветными кругами и квадратами. Она легко взбежала по ступенькам.

– Добрый день! Как вы?

– Спасибо, прекрасно. А вы?

– Да, чудесно, спасибо.

Катя приветливо улыбалась, как ни чем не бывало. Рассказать про Брайана ей почему-то даже в голову не пришло. Кажется, она подсознательно боялась реакции окружающих. Дети прыгали за стеклянной дверью – кто-то прижимался носом к стеклу, высматривая родителей, уже одетый на улицу, кто-то продолжал играть, сидя на полу.

Молли, воспитательница, заметив Катю, улыбнулась, кивнула и пошла в соседнее помещение.

Она вернулась, ведя за руку Либи. Пока Молли надевала на неё куртку, Либи стояла у двери и улыбалась, что-то рассказывая матери, – через стекло, конечно, не было слышно.

На улице с Либи моментально сошла волна возбуждения, она покорно позволила усадить себя в коляску, разом притихла и замолчала, и Катя подумала, что сегодня день в садике был особенно активным, да и встала Либи сегодня рано, надо будет уложить её спать сразу после обеда. А то ещё и заснет в коляске, по пути домой.

– Либи, не спи, мы сейчас поедем в магазин, купим молока, купим бананов, купим кейк.

– Кейк, – повторила Либи и оживилась.

Катя наклонилась к дочке, пристегивая ремень на коляске.

– Сивошки! – обрадовано сообщила дочь, протягивая руку к золотым сережкам Кати, которые вспыхнули на октябрьском солнце.

– Притти-притти мама? – спросила Либи, вытягивая пухлые губки и Катя, не удержавшись, чмокнула её.

– Да, мама – pretty, и Либи – pretty.

– Нет сивошки, нет сивошки? – заволновалась дочь, трогая свои ушки. – Либи нет сивошки?

– Нет, у Либи нет сережек, – Катя попрощалась со знакомыми, и покатила коляску к калитке, подставляя лицо ветру. – Когда вырастешь – купим тебе сережки. Самые красивые в мире.

…Часы в гостиной, над камином пробили пять вечера, в комнату, залитую тягучим, как мед предзакатным светом, вкрадчиво просачивались запахи и образы. Они отражались причудливыми бликами на полу и стенах гостиной, вытягивались в беспокойные тени от веток, колышущихся на ветру, вспыхивали в большом зеркале, если мимо окна проезжала соседская машина. Катя очень любила эти предвечерние часы. Дом наполнен уютной тишиной – на кухне жужжит стиральная машинка, и время от времени Катя выходит к лестнице, ведущей на второй этаж и слушает – не проснулась ли Либи. В духовке курица с рисом, в доме чисто и уютно; обычно в такие часы Катя прибиралась: любовно раскладывала белье в кучки: что погладить, что постирать, что-нибудь разобрать за Брайаном. Он кидал свои вещи где попало, и в их доме вещи могли оказаться где угодно: Катя находила залежи грязных носков Брайана в чулане среди продуктов, ложку, липкую от карамельного сиропа в комоде, дорогой галстук Брайана, намотанный на куклу, в ящике с игрушками. Но Катя получала удовольствие от этих поисков, со временем превратившихся в интересную игру под названием: «А что ещё в нашем доме не на своем месте?» Катя любила делать всю работу по дому, потому что это был только их с мужем дом, его не надо было делить с кучей сестер и братьев, и фактически – с самого начала она одна была в нем хозяйкой: Брайан бывал дома не так часто. Катя холила и лелеяла их дом, украшала как любимого ребенка. Переделав все дела и включив тихую музыку, она устраивалась на софе в гостиной, напротив большого окна и смотрела на желто-оранжевый клен, листья которого перебирал осторожный ветер Кирклесса – так назывался округ, где они жили. Катя каждый день любовалась кленом. И она верила и знала, что все хорошо – она в безопасности, это её дом, её жизнь, её отражение в зеркале. И лицо у неё было больше не тревожное и не напряженное и даже как будто мешки под глазами исчезли. Это не Москва, где Катя, продрогшая и промокшая, возвращалась домой, слушала ругань матери, разборки сестер и братьев, а посуда в кухне, как всегда, была грязная.

«Кто пожрал и скОвороду не помыл? – гремел голос матери. – Эд, я к кому обращаюсь?»