Виктория Лебедева - Как он будет есть черешню?

Голова потихоньку приходит в порядок, и я уже относительно нормально стою сама, хотя на копчик как будто кирпич привесили.

– Андрей, все хорошо. Я в порядке! – это мужу, на нем лица нет.

Перевожу глаза на судью.

При ближайшем рассмотрении оказывается, что ей всего-то лет тридцать, ну тридцать пять максимум, а за своим столом, вся в черном и строгом, с моего свидетельского места на другом конце зала она выглядела ухоженной сорокапятилетней. У судьи озадаченный и немного сонный взгляд. Ресницы обозначены тушью так густо и загибаются на кончиках так лихо, что я невольно думаю: а детей-то у нее, пожалуй, нет.

Судья спрашивает – дежурно и участливо:

– Вы в порядке?

Я киваю.

Я ей благодарна, очень-очень.

У меня «выпадает» позвонок. Это еще с юности, после травмы на тренировке по лыжам. Вроде он ничего-ничего, но никогда не знаешь, в какой момент его переклинит, – и это проблема. А если понервничать хорошенько, то сам бог велел, чтобы переклинило. Так что я с самого начала этой истории почти не человек. Уже три курса лекарств проколола за два месяца, но без толку. Только станет чуть-чуть полегче – и всё обратно. На объявлении приговора я поэтому сидела не шевелясь, с прямой спиной, как балерина какая-нибудь. Муж говорит, когда меня так переклинивает, то у меня сразу становится жутко независимый и надменный вид – и сегодня это было некстати, но что ж поделаешь, не прийти я не могла.

Мы выехали из дому чуть не за три часа, Андрей и Ванька вели меня под руки по шажочку – сперва до автобуса, потом от. Вертушки на входе в общественный транспорт придумал какой-то враг всего живого – вот о чем думала я, пока ехала в автобусе в суд, просто чтобы не думать о том, что с нами будет. Позже. Через три часа. Ванька пытался шутить, но у него не получалось: все, что бы он ни сказал, звучало зловеще, даже самая безобидная ерунда, в каждом слове мерещился какой-нибудь недобрый знак.

Судья небось подумала, что это у меня обморок от нервов. Нет. Хотя пусть думает. Так даже лучше, наверное. Судьям, когда они судят, неплохо бы помнить, что перед ними люди… хотя зря я, нам попалась хорошая, повезло. А это никакой был не обморок от нервов, а просто болевой шок. Утром Андрей обколол меня обезболивающими, и я как-то держалась, а потом их действие кончилось – вот и грохнулась. Не первый раз, бывает.

– Прости, мам… – Ванька наконец подходит ко мне, но обнять боится. Щеки у него такие красные, что, кажется, я чувствую идущую от них волну жара.

Мы трое стоим, загородив проход, и все вежливо ждут, пока мы сдвинемся, но, поскольку я уже на ногах и проявляю признаки осмысленности и способности к перемещению в пространстве, люди вокруг начинают нетерпеливо переминаться. Особенно наш прокурор. Махонький такой пацанчик – Ваньке, может, по плечо, смешной до ужаса. У него круглые гладкие щечки, ярко-синий костюмчик, по нынешней моде брючки узкие – туго обтягивают великоватую попу, наетую в фастфудах, а рубашка сиреневая (не сказать розовая), и под лацканы спускается тонкий яркий галстук. Мальчик-прокурор острижен коротко-коротко, и под жидкими белесыми волосами проступает нежная розовая кожа. Еще десять минут назад он не казался мне смешным, этот мальчик. Он чеканил слова и просил для Ваньки шесть лет лишения свободы. Я последний раз мельком смотрю на смешного мальчика и отвожу глаза, чтобы ненароком не пожелать ему в сердцах чего-нибудь плохого, за что потом мне будет стыдно.

– Андрей, пойдемте, мы тут всем мешаем, – тихо прошу я мужа, и он наконец-то снимается с паузы. Делает несколько ненужных суетливых движений. Бормочет «конечно-конечно».

Наконец муж и Ванька, приноровившись, подхватывают меня под руки, и мы медленно выползаем из зала суда в сумрачный прохладный коридор, и только тут, когда никто чужой больше на меня не смотрит, по щекам начинают течь слезы.

Прежде чем выйти на улицу – туда, где яркое солнце и звенящая ясность в воздухе, – нужно подрисовать лицо. Меня целую вечность ведут в дальний закут коридора и ставят перед дверью женского туалета. Дальше придется самой. Я вползаю по стеночке, хватаюсь сначала за сушилку (она немедленно начинает выть), потом за раковину, повисаю на обеих руках. Голова до сих пор немного кружится, а руки ватные.

Из зеркала на меня смотрит перепуганная тетка с лицом цвета бледной поганки – или это так отсвечивает? Кафель тут новенький, ладно пригнанный – и как раз зеленый. Беленькие раковины, сенсорные краны, жидкое мыло в хромированных колбах на стене – как где-нибудь в Европе. Европа на ближайшие пять лет Ваньке заказана. Да и не-Европа тоже.