Станислав Хабаров: Вторая территория

Вторая территория.

Территория эта в Особом конструкторском бюро С.П. Королёва именовалась второй, потому что была ещё первая, изначально основная.

Природа в этом месте – удивительная. Сосны как на подбор. Они ещё лишний раз свидетельством того, что не важно, что стало предметом реформаторства. Дело в другом. Здешний помещик с чего-то возжелал облагородить лес и стал отбирать деревья. Теперь его «корабельная роща» пленяла красотой и в ней поспешили разместить кардиологический санаторий. По соседству современный оружейник перестроил убогое производство в современную кузницу «бога войны». И, наконец, обе территории выдали путёвку сначала первому сателлиту и следом первому человеку, взглянувшему на планету со стороны.

Мы из НИИ-1.

Когда Аркадий устроил мне разговор, я ещё не знал, чем занимается фирма в целом. Говорили лишь о касающемся меня вопросе, но и то показалось мне интересным и ещё понравились ребята. С прежней работы меня не отпускали и шеф – заведующий кафедрой похвалил мою экспериментальную работу, сказав «в ней есть зерно».

– Куда вы бежите? – спросил он, назвав меня впервые по имени- отчеству. – У вас чистая кандидатская диссертация.

Он не настаивал, не давил, советовал.

– Съездите, поговорите ещё раз. Ведь там – не наука, а зарывать свои способности – преступление.

Было приятно слышать это, и всё-таки я поехал в Лихоборы ещё раз, чтобы договориться окончательно.

Раушенбаха я впервые увидел в отделе кадров. Вошёл человек в плаще и шляпе, имея франтоватый вид. Он снял шляпу, но франтоватый вид остался. У него были серые внимательные глаза. Они коротко переговорили с кадровичкой о каких-то известных им делах.

– Ваш начальник, – сказала она, когда дверь за вошедшим захлопнулась. – Борис Викторович. Чудесный человек. Да, у вас все – чудесные. Совсем юные кандидаты наук.

Я вышел длинным коридором мимо вертушки проходной на улицу. Долго ожидал автобуса у столба с автобусной табличкой, раздумывая. А уже несколько дней спустя уже работал здесь, в комнате 28.

В комнате было три Галки – техники и Ворон – инженер, а ещё Сева, исписывающий матрицами ватманские листы. Кроме того, под картой сидел будущий зам начальника отдела Леваков и негромко пел «Пролетают кони да шляхом каменистым…»

Леваков употреблял народные выражения. Вместо «хорошо» он говорил «гоже». Сам из Гуся Хрустального он очень ценил «достижения, которые можно руками потрогать». Но поначалу приходилось заниматься прямо противоположным. В институтской стенной газете рисовались силосные башни с табличкой «Для отчётов». Многие институтские отчёты попадали на полку, в том числе и те, что писали о крылатых ракетах Леваков с Раушенбахом.

Временами в комнате появлялся БэВэ (Так одними инициалами его за глаза именовали здесь). Опирался о стол и не снимая пальто читал газету. Затем его начинали спрашивать и предлагать и обступали со всех сторон. В комнате было тесно. «Расширяемся при постоянном объёме, – заметил как-то Витя Комаров, один из первых, распределённых сюда физтеховцев-теоретиков.

Столов было мало. По столу на пятерых. Сидели, где придётся, даже в кабинете зама начальника приютившей их временно лаборатории.

– Я только об одном попрошу, – говорил маленький вечно красный лицом зам, – убирайте со столов это.

И он указывал яркие обложки иностранных журналов, небрежно брошенных на столы теоретиками. С обложек улыбались красавицы и щурили глаза зарубежные актёры.

– Не кабинет, а чёрте что, а у меня люди.

Действительно, весь день к заму приходили с требованиями и деловыми разговорами, наполняя комнату ворохом хозяйственных дел. А спиною к ним у стен за узкими конторскими столами сидели первые «теоретики» космических управляющих систем. Они решали задачи управления несуществующих ещё межпланетных станций, время реализации которых ещё не пришло.

Основной отдельской комнатой главного здания НИИ была всё-таки комната 28. Может от того, что была велика или была первой комнатой направления, а может просто потому, что в комнате была грифельная доска, на которой чертились и перечёркивались многие бредовые идеи. Временами в комнате возникал дикий шум. Напряжение разряжалось.

За стеной был кабинет академика Келдыша, действительно известного учёного, которого с началом космической эры станут в газетах называть «теоретиком космонавтики». Его возмущение понимали и прижимая палец к губам, стараясь не донимать. Он мог, конечно, одним росчерком пера перевести их «в партер», но был незлопамятен, демократом и благоволил к новому отделу лаборатории крылатых ракет.