Антон Юртовой - Другое. Сборник

звуков и красок,

словно снег

молодой.

И огней бесконечная пляска.

И брожу я один, будто в сказке,

мимо тёмных стволов

тополей…

Тихий шорох стынет

над рекой

возле моста, где туман густой

исплывает

над своей

судьбой.

В росе ивняк и травы на откосах;

они истомлены

в немом оцепенении.

А солнце не торопится к восходу.

То здесь, то там поток задрёманный

как будто невзначай

подёрнется

журчанием,

и в унисон – ленивый рыбий всплеск.

А впереди, за берегом отлогим —

колки берёз, дубков и клёнов

накрыты мглой;

и в них уже шумливо:

ко времени там

пересчёт пернатых.

Подале прочих

иволги округлые распевы.

Умеренны они,

тревожны,

глухи,

мнимы;

и в них же —

золото

и радостная алость.

И зоря, взрозовев,

уж пламенит восток,

огнём поднявши небо,

забрызгивая ширь

и шквалом бликов

устрашая тени.

С присоньем,

не спеша

от моста в стороны

сама себя дорога стелет;

по ней прошелестнуло шиной.

И новый след благословился эхом.

Подправлен окоём

глубокою

и ясною

отвагой!

В смущеньи перед ним

и рок,

и хмурый вызов;

и сам он уж готов

свои изъяны

сгладить.

Легко душе; и прост её окрас;

не возроятся в ней

остывшие волнения.

Всё ровно. Всё с тобой.

И не отыщет уклонений

твой подусталый жребий.

Заблудший, спитой, косой,

опорожнённый дух

уйми, придави хотя бы ногой;

к чужому – останься глух.

Попробуй – застынь на шаге;

представь его – изваянием.

Боль, сама по себе, – от страха.

Страх же – плод прозябания.

Томит предчувствие штиля;

концовкой оно опасно:

в бурливых милях, подраненный,

ты плыл и тонул всечасно.

Материком, океаном, космосом

будучи в эру втащены,

движемся вроде как очень просто:

с глупостью каждый частною.

Лишь миг, и – швартовы сброшены,

не к берегу, —

к целой огромной и сокрушительной

суше.

Кому-то легко —

в исхоженном.

Большего ждать —

не лучше.

Нельзя суетой пренебречь,

уйдя, взлетевши, отплывши.

Время не в силах туда протечь,

откуда пространство вышло.

Ополосни желания

в истоках призрачной цели.

До полного до умирания

смерть неуместна в теле.

Тонешь или плывёшь, —

в том тебе – что за разница?

В жизни, как через дождь,

видно лишь то, что кажется.

Неровное поле. Неясные зори.

Гибнут раздумья у тракта старинного.

Нет очертаний в рассерженном море.

Бедны горизонты, и нет середины.

Путь к очевидному в долгом зачатии;

вехи на нём истуманены, мнимые.

Тащится жизнь над судьбою раскатанной.

Нет горизонтов, и нет середины.

Что-то забудется. Что-то вспомянется.

Вспыхнет восторг иль уронится зримое.

Лишь неизбежное где-то проявится.

Есть горизонты. Нет середины.

Прекрасное – прекрасней во сто крат,

когда его потерю осознаешь.

Унылость серых лет мозг сохранит едва ли —

взамен секундам счастья и услад.

И я любил, как чёрт, как одержимый,

и счастлив был, и для тебя – любимым,

и охладеть успел, твой холод ощутив,

и тяжести пустой дверь в душу отворил.

Не перечесть обид, тобою причинённых.

Я горд – не снизойду до униженья.

Но верность сохраню минутам просветлённым,

когда тебя любил и в том не знал сомненья.

Прекрасных тех минут не зачеркнуть;

я никогда ни в чём тебя не упрекну.

Воспоминаний неизменных нет;

теснят одни других, – вот жизни проза.

Но – не уйти от них и от того вопроса,

что на душе лежит как застарелый след.

Тот росчерк стал теперь уж неприметен.

Лишь иногда как будто ярким светом

твоё лицо озарено бывает.

Печаль с него разлука не смывает.

В минуты эти, огорчений полный,

тянусь к надеждам, за мечты цепляюсь.

Но – миг проходит, и, хоть это подло,

я в слабости своей себе уж не сознаюсь.

И только мысль одна меня тревожит вновь,

что, может быть, я сам убил свою любовь.

Весною

землю

относит в рай…

Благоухает

роскошный май!

Цветёт долина —

огнём горит!

И по ложбине

ручей звенит.

В наряд зелёный

одеты – бор,

холмы и склоны,

и цепи гор.

И солнце светит