Потом были завешенные зеркала, жующие лица, мама с воспаленной от соли кожей, какие-то деловитые тетки, сновавшие туда-сюда с блюдами, зияющее пустотой место во главе стола, с неизменным прямоугольным лепестком черного хлеба, укрывшим стакан водки, тошнотворные запахи кутьи и ладана, снова жующие, глотающие мерзкие лица и снова водка из многочисленных рюмок, опрокинутых над провалами глоток. Меня рвало сначала в туалете, потом на улице, куда я выбежал, чтобы не видеть маму, лица, теток, зеркала, чтобы спастись от самого отвратительного из всех ритуалов, которыми обросло, стыдясь своей неказистости, погребение человеческого праха.
Я смотрел на «родственницу» и читал мысли, скрытые за веснушчатым лобиком, с такой легкостью, как будто Антонина Павловна собственноручно распечатала их на лазерном принтере крупным шрифтом и прилепила к круглой голове сестренки. Представив себе Пучкову-старшую, залихватски водящую мышкой по офисному столу, весело пощелкивая кнопками и поправляя модные узкие очки в прозрачной оправе, я не удержался и фыркнул. Оторопь, вызванная появлением родни, прошла, и пришлось, вспомнив, что даже не поздоровался, учтиво улыбнуться.
– Привет!
– Привет! – отозвалась она и часто-часто заморгала белесыми ресницами.
Увидев, что она сделала движение вперед, которое можно трактовать как «можно, я зайду?», «чего стоим, кого ждем?» или «отвали и пропусти даму» – все зависит от степени интеллигентности стоящей перед вами особы, – я зачастил:
– Ой, привет еще раз, а я тебя не узнал, а ты богатой будешь, прости, что не приглашаю, просто у меня дикий бардак, и я еще и опаздываю на встречу в…. в паспортный стол, понимаешь, мне там назначено, а у меня будильник не позвонил, понимаешь, батарейка села, а как там ваши? – Я нес всю эту ахинею и отчаянно пытался понять, кто передо мной стоит. Вроде бы это Галя, значит, ее мать зовут Татьяна Николаевна, они, соответственно, внучка и дочь Антонины Павловны и Николая Осиповича (так звали ее мужа, умершего от алкоголизма, но успевшего сотворить восемь детей) Пучковых. Я ненавидел семейную генеалогию, так же, как и большинство людей, ее составлявших, и потому с завидной регулярностью путался во всех этих Николаевнах и Петровичах с Васильевнами. Эх, была не была!
– Галь, надеюсь, ничего не случилось? С тетей Таней все в порядке?
Она удивленно посмотрела на меня.
– Вообще-то, я – Таня. А тетя Галя – моя мама!
Ну надо же, какое идиотское совпадение! Эта Таня – дочь Галины м-м-м… Аркадьевны, что ли? Нет, Андреевны! и Виктора Николаевича, который и является отпрыском рода Пучковых. Чтоб их черт всех попрал!
Именно так, не с «б», а с «п» произносила это ругательство моя бабушка по маме, Варвара Григорьевна, которая в принципе не ругалась и ругань терпеть не могла, но с удовольствием всем объясняла, что мол, отдушина у живого-то человека должна быть, пусть это и грех, но небольшой, а безгрешным только бог и может быть. Бабушка была очень религиозной, но держалась светлой стороны: никого за собой не тянула, не читала проповедей, не поучала, не заставляла читать и учить молитвы, а сама молилась только про себя. Я очень ее любил и горевал по ней едва ли не сильнее, чем по отцу…
Разозлившись на самого себя за немного извиняющийся и заискивающий тон, я грубо сказал:
– Ну, Таня. Чего-надо-то?
Она явно обиделась. А еще растерялась. Конечно, ведь такую ситуацию они с бабушкой не предусмотрели. Все казалось довольно просто: приехать, попить чаю с деревенскими пирогами – все правильно, вон кусок промасленной газеты торчит из матерчатой сумки, – поговорить о том о сем, а в разговоре так, мимоходом (ненароком? невзначай? обиняками?) выяснить главное. То, из-за чего Антонина Петровна встала в три утра и принялась печь пироги. Из-за чего ее внучка, наспех позавтракав, бежала, боясь не успеть на первый (из двух?) автобус, а после тряслась на нем часа три. Из-за чего она, не поддаваясь соблазнам Города (областной центр все-таки!), упорно пересаживаясь с трамвая на маршрутку, добиралась до нашей квартиры. Двухкомнатной. В спальном районе областного центра. Восьмой этаж, санузел раздельный, один балкон, солнечная сторона, капремонт не требуется.
Иногда я ненавижу людей. Всех людей.
Отец умер, не оставив завещания. Само это слово казалось смешным для семьи с еще советским менталитетом, с заработком заводского рабочего и воспитательницы детского сада. Да и какое может быть завещание у сорокадвухлетнего, сильного и высокого, но худощавого мужчины? Отец бросил курить за два года до смерти, чем очень гордился, и при каждом удобном случае, улыбаясь своей чуть виноватой и оттого особенно доброй улыбкой, он вдыхал шумно и глубоко, полной грудью, и подмигивал мне или маме. Они вообще понимали друг друга с полуслова, даже с полувзгляда. Или с полужеста. Поэтому, когда отца не стало, в нашем доме появились тяжелые шторы, которые почти не пропускали солнечный свет, словно матери тяжело было видеть стены – свидетели их с отцом счастья. А еще на обеденном столе, в тумбочке у маминой кровати, на кухне, даже в моей комнате появились многочисленные коробочки, баночки и упаковки: мама пыталась найти лекарство от болезни под названием «тоска». И не смогла. Сначала ее победила болезнь, а потом и все то, чем мать пыталась отгородиться от этой болезни и без чего стало невозможно спать, есть, ходить на работу и возвращаться домой. Мы оба понимали, что конец близок, но никогда не говорили об этом. Только один раз мама, изжелта-бледная, с тяжелыми синюшными губами, позвала меня к своей постели и прошептала, что деньги на похороны лежат в коробке из-под печенья в шкафчике над раковиной. И что она уверена во мне и не боится оставлять одного. Что я справлюсь. Сквозь вату, в которую меня швырнуло слово «похороны», я почувствовал, как дрожащей от слабости рукой мама провела по моим волосам, и уже почти не увидел, как она с трудом отвернулась к стене. Через два дня она умерла.
Читать дальше