Евгений Пинаев - Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга вторая

Я чуть не подавился маслиной. Продавил её добрым глотком и – захлебнулся восторгами:

– Ды-ык это же ж мой родной город! Я же там… Я же в нем… Я, благодетель, хватил в нём и сладкого, и горького! Я бы хоть щас туда по велению сердца! У меня ж, Прохор Прохорыч, там кореша остались, я и в Диксон… помнишь разговор?.. оттуда отплыл! Голубая мечта – увидеть Кёльн и помереть.

Теперь и он вытаращил глаза:

– Вот те на! А я, понимаешь, забыл, что ты из трескоедов! Ну-ка, Миша, повествуй о местах, в которых я ещё не был.

Как-нибудь за рюмкой я вам расскажу несколько фактов из моей биографии, вы обхохочетесь!

Были сборы недолги… Суриковский, теперь уже навсегда, остался за кормой. Пройденный этап. Только версты полосаты… только бутылки и отработанный пар… Трудно расставаться с друзьями и особенно трудно, когда покидаешь их молча, втихаря, словно режешь по живому. В конце концов, если Бахус воздвигал «верстовой столб» и мы, ничтоже сумняшеся, торопились к следующему, то делали это не от нищеты духа, а от полноты чувств и ощущения братства. И вот… они не подозревали, что вчерашний «столб» был прощальным.

Сидя в аэроплане, я мог стенать, уподобляясь «русскому путешественнику»: «Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце моё привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!»

Новые времена – новые песни: когда самолёт за какой-то час покрывает расстояние, немыслимое для Карамзина, тащившегося в карете по раскисшим просёлкам, наши чувства так же стремительно меняют тональность и окраску.

Карамзина ждала Европа, музеи и вороха впечатлений, его не заботила мысль о хлебе насущном, а он плакался: «Все прошедшее есть сон и тень: ах! где, где часы, в которые так хорошо бывало сердцу моему посреди вас, милые? Есть ли бы человеку самому благополучному вдруг открылось будущее, то замерло бы сердце его от ужаса, язык бы его онемел бы в самую ту минуту, в которую он думал назвать себя щастливейшим из смертных!»

Каково, а?!

Что до меня, то печали мои отлетали по мере приближения к Балтике, уступая место предстоящим заботам. Сердце моё не трепетало от ужаса, но замирало порой от неизвестности. Сколько понадобится усилий, чтобы начать все сызнова? Нужно обойти массу препон и рогаток, умело расставленных государством на пути каждого «строителя коммунизма», возжелавшего по личной прихоти откликнуться на призыв партийного гимна: «Мы наш, мы новый мир построим!» Вот и построй его, п-паюмать! Сорвёшь с пупа, никто не виноват. Сам того пожелал, хотя тебе настоятельно рекомендовалось сидеть в предписанном углу, сопеть в две отвёртки и – боже упаси стать «всем» по своему усмотрение. И потому я не «русский» – «советский путешественник», а это чревато ба-альшими неприятностями, как для птички, ступившей на тропинку бедствий, не предвидевшей, по наивности, хреновых последствий.

Н-да, естественный отбор. Закон эволюции. Рассчитывать приходилось только на свои силы и зубы, на хватку и когти. Эдька Давыдов слишком далеко. Аж в Норвежском море, на РМС 15—15 «Сопочный», на крохотном рефрижераторе-морозильщике, которому в общем и целом заказана дорога в океан. Эдькино письмо пришло неделю назад, а отправлено накануне выхода в море. Пока друг кувыркается у Фарер, мне, сорвавшемуся с якоря, надо бысть умненьким-благоразумненьким, как… Нет, я не считал, что моя башка вовсе деревянная, как у Буратино, однако же… однако вот лечу в неизвестность, как воздушный шарик, готовый лопнуть, напоровшись на первый сучок.

– Товарищи пассажиры, пристегните ремни, – объявила стюардесса, – идём на посадку!

Идём. Пришли. А в крохотном зальчике аэровокзала негде упасть яблоку! Народы, как римляне на пиру у Лукулла, возлежат… Черт те где возлежат, даже на ступенях и подоконниках.

Ну, что ж, жребий брошен: этюдник и чемодан скрылись в недрах камеры хранения, а я покрутился в скверике, опоясанном трамвайной колеёй, и вскоре, орошаемый мелким дождиком, зашагал в сторону кирпично-готических ворот, над которыми светилось полное оптимизма утверждение: «Мы придём к победе коммунистического труда!» Придём или же не придём, меня не заботило. Проза жизни подсказывала другие лозунги, а поэзия бытия напоминала, что новые песни придумала жизнь. Особенно теперь, когда «Севилья справа отошла назад, осталась слева перед этим Сетта», надо чаще смотреть не вперёд, а под ноги.

А что впереди?.. Все-таки впереди? Впереди – Литовский вал. Улица. Сам вал, просторный и могутный, густо поросший деревьями, под корнями которых скрывались тоннели и казематы, простирался по обе стороны от старинных ворот, за валом, слева, склады Морагентства. Доводилось бывать, когда Валька Мокеев получал для ««Бдительного» разнообразное шкиперское шмотье. Он квитки подписывал, а мы, Ванька Смертин, Витька Алексеев и я, таскали мешки и кидали в машину. Где сейчас эти хлопцы? Да уж, конечно, не коптят небо на бережку! В море они, как Эдька. А коптят его… Я приободрился. Коптят его Хваля, Жека и Шацкий. Колчак и Толька Мисюра тоже коптят.