Виктор Меркушев - На краю личной Вселенной

Ошибается тот, кто полагает, что привязанность и дружба проигрывают в долговечности каменным стенам и монументальным опорам для металлических проводов. В памяти Ладвика ещё кипели душистым цветением яблоневые сады и пели птицы на тяжёлых медных проводах, а его любимую улицу уже невозможно было узнать. Сиреневый дом стоял среди неотличимых друг от друга высоток, окружённый бетонным строительным забором, и старомодно топорщился серыми трубами и никому не нужными проволочными антеннами. Ладвик чувствовал, как звенят от шума машин его старые оконные стёкла и как в гуляющих сквозняках хлопают лишённые замков двери.

Все эти звуки сбегались к нему, заставляя его постоянно прислушиваться и тревожиться об отгороженном доме.

Однажды Ладвик ощутил в груди такую острую пустоту и испытал такое безбрежное одиночество, что казалось будто бы вокруг совсем не осталось ничего, что сохраняло бы в себе прежние значения и имена. Он просто осязаемо чувствовал эту пустоту, точно исчезновение старого дома было равносильно потере части себя. Ладвик никак не мог понять, как можно жить в безликих многоэтажках, больше похожих на пчелиные соты, нежели на жилые дома, и кому теперь нужна прежняя улица, если на ней больше никогда не будут цвести яблоневые сады.

Но улица полнилась шумом машин и ликовала гомоном оживлённых тротуаров, совсем не вспоминая о снесённом доме.

Ладвик стоял около образовавшейся лакуны между высотками и ощущал себя совершенно ненужным в этой бесстрастной и забывчивой жизни. А там, где ни на секунду не прекращалась работа по возведению строительных лесов вокруг новых и новых судеб, архитекторы бытия уже приняли решение обнести Ладвика большим бетонным забором, чтобы ничего больше не мешало расти городу до самого неба, стекленея бездушными окнами и озеркаленными фасадами. Ведь оказавшись среди неразличимых зданий из стекла и металла, никому даже не придёт в голову, что на улицах могут кипеть цветением яблоневые сады, а открытое взгляду небо могут делить между собой разве что медные провода.

Как-то так вышло, что Бедрич перестал мечтать. Совсем-совсем, точно на дальнейшую жизнь у него уже не существовало планов.

Обычно Бедрич, не боясь насмешек, любил публично высказывать свои мысли, но только не на этот раз. Ведь как знать, чем обернётся прилюдное заявление в будущем, к которому Бедрич, казалось, теперь не имел никакого отношения.

Разумеется, будущее, привыкшее красоваться в блистающем свете воображения, до крайности было возмущено безразличием Бедрича. Оно высыпало перед отступником весь свой бисер и мишуру, даже не поскупившись на несколько бенгальских свечей из новогодней заначки. Но Бедрича это нисколько не впечатлило.

Более того, он и вовсе не узнал благообразный лик будущего, перепутав его с настоящим.

«Ах так! – негодовало будущее. – Человечество уже десятки тысяч лет уповает на меня, верит мне, преклоняется перед любой бусинкой моего праздничного наряда, а этот! Хам! Мерзавец!»

Только чем больше будущее выходило из себя, тем больше оно превращалось для Бедрича в настоящее. Впрочем, ему, будущему, нельзя было этого делать, поскольку всякая сущность имеет место быть лишь в своих строго очерченных рамках. А Бедрич, ни на что не надеясь и ни перед чем не преклоняясь, неспешно шествовал себе неизвестно куда и был почти счастлив.

У него был довольно-таки крупный нос и сильно вытянутая голова, но больше всего впечатляло то обстоятельство, что он был антропоморфен.

Однако нервы Бохумира не подвели, напротив, мысль его удивительно прояснилась: привычное эмоциональное дребезжание больше не мешало думать и находить в памяти нужные аргументы и правильные слова.

Понимание уникальности ситуации сильно мотивировало Бохумира к сдержанности и рассудительности, однако причины его просветления, пожалуй, следовало бы искать где-то в глубинах подсознания, откуда шла необычайно мощная волна уверенности и силы.

– Пространство не расширяется, а обретает себя, раскрывая свёрнутые измерения, – голос антропоморфного существа был взрывным и колючим, похожим на треск сухой надломившейся ветки. – Торможение запускает процессы самокопирования струн, в которых уже наличествует жизнь в самом высоком её проявлении.

– Выходит, жизнь – это свойство материи? Хотя и здесь вы привычно не смогли обойтись без сложноподчинённой иерархии! – Бохумир полагал, что его вопрос так и останется вопросом, однако ответ всё-таки последовал.