Самуил Лурье - Химеры

Через некоторое (наверное, недолгое) время не осталось в Италии человека, который не был бы убежден, что Антонио делла Скала – гнусный братоубийца.

А знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? И т. д. Когда (1387) пришли Висконти (предки кинорежиссера), чтобы взять Верону под свой контроль, население поленилось сплотиться вокруг вождя. Антонио бежал и даже, возможно, умер своей смертью, – но не все ли равно.

Над двумя безымянными молодыми людьми зло одержало чистую победу.

Про что и сочиняются трагедии. Настоящие, то есть (по-моему) в которых утешения нет и прощение невозможно.

Вот и спросим себя: чья повесть печальней. А заодно уж (извините, порой приходится использовать слова с несколько неотчетливым значением): чья взаимная любовь испытана (тут смысл, к сожалению, буквальный) страшней?

Но турбизнесу небольшого, как Верона, города эксплуатировать сразу две легенды в лом и ни к чему. Мрачную пустили на впечатляющие детали трогательной. Фокус-покус, know-how безвестного креативного чичероне (Довлатов почти так развлекался в Пушгорах, а я – тоже с похмела – в Царскосельском парке): подвести экскурсантов к особняку Ногарола и таинственно так, торжественно: видите, синьоры, этот дом? и лестницу справа от входа? вы стоите перед casa di Romeo!

И т. д. (Пошлость усваивает только то, в чем уже содержится хотя бы атом ее.) В том же районе, шагах в двухстах, отыскался дом с мраморной шляпой над аркой, веке в семнадцатом принадлежал каким-то Капелли, да хоть в девятнадцатом, не важно; по заказу киностудии пристроили (будем считать – реставрировали) балкон: а вот с этого самого балкона говорила с Луной синьорина Джульетта, полуодета, в ту самую ночь! Когда Ромео подслушивал в саду. Ну и что же, что этот балкон нависает над улицей, а сад если когда-то и был, то позади дома, – ваши придирки утомляют, отстаньте. Сам синьор Диккенс – вам знакомо это имя? – стоя на этом самом месте (а тогда в здании располагался вовсе не музей, как сейчас, а траттория), сам синьор Диккенс, говорю, чувствовал тут восторг:

«…Гораздо приятнее было бы найти дом совершенно пустым и иметь возможность пройтись по его нежилым комнатам. Но изображение шляпы все же доставляло невыразимое утешение, и место, где полагалось быть саду, едва ли меньшее».

Хотелось бы и мне одним глазком взглянуть. На ту лестницу. А также – все-таки узнать имена тех двоих, казненных. Фамилию молодого человека «Википедия» помнит: он был Маласпина.

Итак. Некоторые печальные истории печальнее других, на вид не менее печальных. Они ядовиты: содержат трагизм. Активируемый коварством.

История просто (и сколь угодно) печальная неприхотлива, как ромашка. Ей достаточно, чтобы симпатичный персонаж пал от руки несимпатичного. Скорей всего, это будет дурацкая смерть, – что ж, мы ее с удовольствием оплачем. И не позволим опустить занавес, пока несимпатичный невредим и на свободе.

Трагическое же содержит (по-моему) горечь неподслащаемую, как цианид. Правду, несовместимую с жизнью. Невыносимую. Не понять или/и забыть – другого спасения нет.

И уж разумеется, гораздо здоровей, чем или , просто и : забыть, не поняв. Наилучшее средство – сосредоточить взгляд на блестящих гранях сравнений, метафор, гипербол и литот. Как легко и приятно припоминать к месту и наизусть крылатые восклицания: что? крыса? ставлю золотой, – мертва! чума на ваши домы! полцарства за коня! слова, слова, слова; есть многое на свете…

(В морге у гроба Рида Грачева нас было трое: Андрей Арьев, Яков Гордин и я. Чтобы перенести гроб в автобус-катафалк, нужны четверо. Попросили водителя автобуса помочь. И в тот момент, когда мы подняли гроб, в голове у меня закрутилось – и крутилось всю дорогу до кладбища:

Я все не мог припомнить – как кого, потом вычислил:

Гроб лежал на полу автобуса, а мы сидели на боковых скамейках.)

Главное – не обращайте внимания на зигзаги событий. Читайте трагедию, как басню с отломанной моралью. Приделать не так уж сложно. Как воздушному змею хвост. Будет немного скучно, зато не надо понимать. Раз все понятно:

«Трагедия в том, что ничего другого, кроме раз навсегда отринутой зависимости от потустороннего, нечеловеческого авторитета, он не находит для опоры и действия, для того, чтобы поставить на место “вывихнутые суставы” эпохи. Одну эпоху ему приходится судить по нормам другой, уже ушедшей эпохи, а это, по Шекспиру, немыслимо».