Геннадий Евтушенко - Запас прочности

Ребенка, девочку, удалось спасти.

Утром появился Воронков. Помчался в роддом. Вышиб ногой дверь, выхватил пистолет и с криком «Где? Где эта сволочь?» ринулся по коридору, распахивая на бегу все двери и сверля налитыми кровью глазами рожениц. Пробежав по первому этажу, рванул на себе ворот гимнастерки, выстрелил несколько раз в потолок и бросился на второй этаж.

Фёдор Николаевич в это время сидел в кабинете Михеева, в который раз слушая его рассказ о событиях минувшей ночи. Почти одновременно с хлопками выстрелов в кабинет вбежала дежурная медсестра. Белая, как первый снег. Плача и заикаясь, прокричала:

– Там Воронков! Грозит всех убить, стреляет! Прячьтесь!

Михеев и Калугин вскочили, какое-то время молча смотрели друг на друга. Первым опомнился Фёдор Николаевич.

– Так, – обернулся к сестре, – где этот горе-доктор?

Та пожала плечами.

– Точно не знаю. Был, по-моему, на третьем.

Фёдор Николаевич бросился к ней.

– Пойдем, покажешь. Коля, он такой. И вправду за Танюшку убить может. Оно и верно. Сам бы убил. – Обернулся к Михееву: – Иваныч, закройся. Не выходи, от греха подальше. Я что-нибудь придумаю.

Он вытолкнул сестру в коридор, выскочл следом.

– Пошли, пошли, – поторапливал он ее.

Они почти бежали в конец коридора и дальше по лестнице вверх. Калугин все торопил сестру:

– Ну давай, давай, живее. Где этот доктор? Ищи, веди, убьет ведь, если раньше нас обнаружит.

Пашенко сидел в конце коридора третьего этажа в бельевой на полу и дрожал всем телом. Увидев Фёдора Николаевича, забился в угол. Кто этот заскочивший в бельевую мужик, он не знал. Но страшно испугался и, прикрыв лицо руками, затараторил срывающимся голосом:

– Я не виноват, не виноват… – захлебнулся слезами с соплями вперемешку. – Не виноват я! Операция нужна была! Нужна… А у нее сердце слабое… Я не знал! Не знал я! – упал в ноги Калугину, закрыл лицо руками, зарыдал, завыл: – Не убивайте!

Фёдор Николаевич поморщился. Процедил сквозь зубы:

– Убить тебя – это мало. Живьем бы закопал. Да дитя ты спас, а ее полной сиротой я оставить не могу, негоже это. Нет, не дам Колю в тюрьму упечь.

В коридоре гремели сапоги Воронкова. Грохнули еще два выстрела. Фёдор Николаевич быстро огляделся, схватил за шиворот Пашенко и потащил его к большому шкафу с бельем. Стал запихивать туда Олега.

– Лезь, лезь быстрее, если жить хочешь.

Жить Олег хотел. Он каким-то чудом протиснулся в узкое пространство шкафа, поджал ноги, и Калугин захлопнул дверцу. Шаги Воронкова слышались уже у самой двери. Фёдор Николаевич распахнул ее и закричал зятю:

– Ну что? Нету? И здесь нету гада! Гляди!

Воронков заглянул в бельевую, рванул на себе и так уже расхристанный ворот, обреченно, со злобой и тоской, прошептал:

– Нету. Сбежал, сволочь.

Фёдор Николаевич пытливо глянул ему в глаза, понял: не ушли гнев и ненависть из души Воронкова, не в себе еще зять его, все еще готов стрелять и рушить все на своем пути. Еще не понял он, что не вернуть ему никакой стрельбой, никакой ненавистью жену свою любимую. Схватил Николая за руку, потащил к лестнице, доверительно заговорил:

– Давай, Коля, в подвал. Он, собака, видно, там прячется.

Кинулись вниз. Но до подвала не добежали – на первом этаже навалились на Николая четыре милиционера, скрутили руки, вырвали пистолет. Воронков сопротивлялся, рычал, как раненый зверь, одного милиционера сбил с ног, второму так в глаз засветил – чуть не выбил, но силы были неравны. К милиции подоспела помощь, скрутили, связали Николая. Бросили в угол. А он все не мог успокоиться: крутился, пытаясь сбросить опоясавшие его веревки, сверлил налитыми кровью глазами тяжело дышавших милиционеров, хрипел:

– Пустите, пустите, гады! Развяжусь – всех перестреляю!

Их начальник похлопал Воронкова по плечу, вытер большим, как полотенце, платком пот со лба и сказал облегченно:

– Перестреляешь, перестреляешь. Вот отсидишь десяточку и перестреляешь.

Фёдор Николаевич зашел к Михееву. Там в углу на стуле сидел возбужденный, все еще дрожащий Пашенко. Увидев Калугина, обернулся к главврачу, закричал:

– Вот! Вот этот человек спас меня! Сергей Иваныч! Если б не он – все! Каюк бы мне был, убил бы меня Воронков. Убил бы! А я не виноват. – Он повернулся к Калугину. Протянул к нему руки. – Товарищ! Как ваша фамилия? – Казалось, еще мгновение, и он упадет перед ним на колени. – Век вас буду помнить! Как?

Вконец расстроившийся и растерянный Михеев молчал. Не мог сообразить, что сказать, что сделать.