Николай Борисов-Линда - Грани выбора. Сила характера против силы обстоятельств

Сел. Тут же, не закусывая и не глядя на меня, вновь плеснул на донышко и выпил молча. Искоса глянул и, заметив немой вопрос, выдохнул:

– Ты пей, братан… бр-р-р… во гадость, а? Смерть не люблю теплую водку. Пей за знакомство, – сам так скривился, что меня всего передернуло. Я с опаской посмотрел на содержимое в стакане, а он смачно захрумкал огурцом.

– Да ты пей, пей… не отравленное. Один я выпил не от жадности, это за друга своего, Степана Пономаря… Он перед смертью… просил: если где придется употреблять горькую, вспомни… и пару раз опрокинь.

Я понимающе кивнул:

– Ну, значит, за знакомство. Василием меня зовут. – Я протянул ладошку, но Сергей не сделал встречного движения, не сказал обычной фразы: «Очень приятно». Будто вовсе забыл обо мне. Я выпил теплую, воистину горькую жидкость и захрустел соленым огурцом за ним вдогонку.

Мы некоторое время хрумкали огурцами молча.

– Братан, а ты знаешь, что такое жизнь? – Он перестал жевать. – А? Не-ет, ты не знаешь, что такое жизнь, – отложил свой огурец. – Ни ты, ни… они, – Сергей взглядом окинул вагон. – И я не знаю. Одному Богу известно, что есть жизнь, а что есть смерть. – Его пальцы отщипнули мякиш хлеба, размяв в катышек, бросили на газету. Лоб покрылся крупными бороздами морщин.

Он вдруг рывком наклонился через столик, почти к самому моему лицу и с жаром, с пугающей страстью громко зашептал:

– Братан, ты когда-нибудь видел, как уходит из человека жизнь? Когда в него, в мягкие ткани тела врывается, вспарывая, металл. Холодный и безжалостный… чтобы убить. Когда живое, сильное тело последним усилием сопротивляется, трепещет, будто не веря, что маленький кусочек металла уже отделил его от мира живых? И этот последний ужас в уходящих глазах…

Когда конвульсиями тело стремится освободиться, соскользнуть с лезвия… А ты ему не даешь… придерживаешь. Вот оно еще живо и вот уже нет. Только последняя судорога… мелкая дрожь, словно кто-то там внутри ухватился за острие ножа. Невидимая связь передалась на рукоятку, ты её чувствуешь своей рукой, своим телом! – Он осекся, замер, словно только что увидел меня.

– Может быть, это и есть жизнь… чужая жизнь? Может, она, она цепляется за нож в нежелании уходить из тела? Или же смерть, таким образом, говорит:

– Вот и я пришла за тобой. Ты готов?

Он откинулся на перегородку, глаза его сузились охотничьим прищуром, словно пытаясь что-то разглядеть у меня за спиной. Я не знал, что сказать, да он, казалось, и не ждал моих слов. Но я ошибся. Взгляд вновь сосредоточился на мне, и он настойчиво вопросил:

– А, Василий? Ты такое видел?

Я в недоумении уставился на него. Ну, думаю, начинается. Собеседничек подсел. Сейчас точно от души наговоримся, до икоты. Что будет, если он ещё выпьет? С вывихом парень, что ли, а может контужен? Смысл его слов как-то не доходил до меня. Лишь неясная тревога поселилась внутри, хотелось убежать. Вновь промелькнуло в голове: «И какого черта я не лег спать?»

В вагоне выключили свет. Душе моей и вовсе стало неуютно.

– Не люблю, когда темно, – будто уловив мое состояние, произнес Сергей. – С Грозного к темноте аллергия. Обязательно какая-нибудь пакость произойдет. – Он встал и, покачиваясь в такт вагона, побрел в сторону первого купе, где обосновались проводники.

Через несколько минут, пощелкав выключателями, они зажгли ночники – бледное подобие света.

– У них там настоящий балаган. Ты бы видел, Василий! Весь стол бутылками уставлен. Проводники, наверное, со всего поезда сбежались. Человек десять. А гонору-то, гонору… да ладно. Я завтра с ними потолкую. – Он плюхнулся на свое место и, сощурясь, пытался через серо-сизое марево света заглянуть мнев лицо.

– Ты че, Василий, загрустил? Не вешай носа. Давай еще по маленькой махнем.

Это был совсем не тот человек, что некоторое время назад присел за мой столик. Я не мог понять этой перемены. Неужели водка всему виной?

– С проводниками-то чего не поделил? Мужички тоже решили напряжение снять. Что здесь зазорного?

– Э-э, нет, братан, шалишь. То мы, а то они. С коробейников деньгу срубили и теперь оттягиваются. А пить им, Василий, нель-зя-я. Они на службе. Если хочешь, на посту. Они за нас с тобой в ответе и за коробейников этих… – Он говорил, а сам разливал водку.

– А ты сам как к ним относишься?

– К кому? К коробейникам? – Сергей хотел было разлить по стаканам остатки, но отставил бутылку и махнул рукой в сторону вагонных полок:

– Ты глянь на них, на эту челночную братию, с их тюками и баулами. Вон, одни ноги торчат. Ты думаешь, они мотаются по доброй воле? Не-ет, братан, у них хлеб не так сладок, как некоторые считают. А проводники… сущие коты, как на Руси говаривали – тати, обирают челноков. Здесь их вотчина, они тут хозяева… – Лицо у него посуровело, сделалось жестким, что щучьим, глаза словно остекленели. У меня мелькнула мысль: наверное, с таким вот лицом и взглядом убивают, а он зачеканил слова: