Эдуард Дворкин - Генеральный инсект. Господин ощущений – 2

От увлечения до исполнения – три.

Два шага в сторону – побег от действительности.

Когда Толстой писал свою Анну, так не похожую на реальную, та спокойно принимала себе хвойный душ.

Она любила подшутить над нескромными ангелами: крупные капли падали отцу Гагарина на шляпу и за шиворот Келдышу.

– Елки зеленые! – ангелы не могли крепче.

Была пора и было время (время вообще).

Свою Анну Толстой ставил перед фактом, но Анна реальная подставляться под факт не имела желания.

Вечером пришла охтенка, принесла жирного молока и сливок.

Молоко текло неприметно и словно бы само собою, как время; шло к маслу. Из масла, охтенка объяснила, можно сделать барана.

– Баран из масла может наделать дел на скатерти, – охтенка предупредила.

Анна смеялась: магнетизм воли.

Ей было интересно, чего там понаписал Толстой: оказывается, к каждому поезду нужно выезжать: ни больше ни меньше!

Когда Анна приезжала, кто-нибудь непременно выходил из вагона: звонящий, например, в часах.

Женщину в помятой кофточке он принимал за Анну Каренину – сама же Анна, укрывшись за фонарным столбом, наблюдала и слушала.

– Ты не из молоденьких, Анна, – говорил звонящий в часах женщине в помятой кофточке, – тебе, почитай, полтораста лет!

– Ну, ты вообще, – не знала женщина, что ответить.

Каренина, возвратившись домой, всякий раз приказывала вынести из квартиры всю лишнюю мебель, придававшую комнатам библиотечный характер, но мебель неизменно возвращалась на прежние места.

С кроватью, впрочем, было понятно, с буфетом, отчасти, тоже.

– Чья это работа? – Анна допрашивала Ибсена, но манекен только опускал большие веки.

Наверно Анне было известно, что сие – проделки Кокорева, но ситуация была игровая: Кокорев якобы грозил ей какими-то векселями – она же голосом старалась изобразить, какая это гадость.

Библиотечный характер комнат делал Анну похожей на бумажную: буфет легко было превратить в книжный шкаф.

Если же книжный шкаф превращался в платяной – внутри, на полке, скомканная, оказывалась некая кофточка с огромным бантом.

Анна смотрела на диван, подозревая пятна; по обеим сторонам дивана, на палисандровых тумбах горели бронзовые лампы, их свет умерялся матовыми шарами.

Стол был невелик – Анна не помещалась на нем вся; скатерть спускалась так, что лежала на коленях у всех сидевших.

Анна забиралась поглубже в кресло, откатывалась в тень и начинала —

Она шлифовала ногти замшевым полиссуаром и пудрой.

Была пора, и было время.

Пора принять душ, изготовить барана, вынести мебель.

Время приехать к поезду, подновить сердцеграмму, завязать интригу.

«Эмблематические фигуры» – достаточно обозначить их так, и о прочем догадаешься сам.

Они ходили по кругу на башне часов, с мелодическим звоном.

И Анна догадывалась —

Бог держит знак жизни у носа царя – царь прочищает ноздри и ему пахнет яблоками; демон свободы и правды – что держит он возле ушей царицы?!

Отец (Пушкин) когда-то танцевал с царицей на зеркальном паркете Зимнего, и в детской аудитории до сих пор и до сего времени живет легенда относительно того, как все выглядело.

Отец и царица давно сами ушли в паркет, но, если им создавали условия, могли перебраться на стену и прыгали там, удлиняясь и растягивая себя.

Шторы на окнах расписаны были красными и синими Келдышами; лепные потолки представляли летящего в голубом пространстве пухлого отца Гагарина: Анна мирилась.

Через Алабина у нее была связь с бесконечностью, и бесконечно она могла повторять за кем-то, что вера – это кредит , а за гробом нас ждет «великое может быть».

Мичурин находил, что у нее вкусный рот, но Анна ни за что не отвечала. Она лишь ощущала, ждала, размышляла, и Иван Владимирович, приезжая, только понапрасну тревожил ее густым яблочным духом.

Бог ли изгонит из нее демонов или они прогонят Бога?! – Этот вопрос для себя решал Толстой, но какую-то Анну следовало назвать иначе.

Он не желал и мало того: еще нескольких запавших ему дам крестил Аннами: им выдан был долгосрочный кредит доверия: хочешь – лежи на кровати, не хочешь – сиди в кресле или стой за шкафом.

Именно за зеркальным шкафом, хотел он думать, Анну ждет, может быть, —

Куда бы он ни приходил – везде преобладали Анны: празднично они беседовали, грациозно посмеивались; корсажи у иных обтянуты были стальными сетками и горели, как кирасы акробатов. Ему мелькали вдруг хрустальные талии. На плече полной Анны в темно-лиловом платье дрожал красный бант. Позже комнаты наполнились чем-то вроде облачков, полупрозрачных и бликующих, и только, как сквозь призму, можно было различить уже вдали: все Анны – графинчики!