Валерий Радомский - Я – душа Станислаф! Книга четвёртая

С утра в доме Тимофея Пескаря было шумно и накурено – хозяин вернулся с причала не один, а своим видом – будто не один раз наждаком прошлись по его лицу и рукам, и то же самое – у артельщиков, напугал жену. Нина Сергеевна не сразу-то и заговорила к нему поэтому, ко всему ещё и злые глаза мужа упредили её шаги ему навстречу. Лишь, вжавшись в стену, приняла в охапку куртки и плащи, кто подал их ей, с ними и ушла в свою комнату. Главное – живой Тимофей, а расспрашивать, кто расцарапал и за что так, и – всех, только сыпать соль на раны. Спросила однако, выждав момент и выманив мужа из зала обеспокоенным и просящим взглядом, не встретил ли он Оксану. Узнав, что дочь вызвали в полицию, к следователю Дрозду, отец в Тимофее застонал бессильной досадой: только бы Оксана сама не призналась…

Натужно говорили об увиденном на причале, а о случившемся под утёсом артельщики как бы подзабыли – не заговаривали, хотя выразительными последствиями, и без слов, были их лица и кисти рук. Пальцы, если кто и сжимал в кулаки, то мало кому удавалось при этом не ронять «ой-ой-ой!» и «ай-ай-ай!» себе же в ноги. Страдальческие гримасы и вовсе чью-либо бесстрастную речь переводили в монолог мученика. А это и тяготило, и раздражало одновременно. Но ни в ком, тем не менее, не было внутреннего полного смирения с тем, что стало явью очевидного: лишь посмешили кедрачей своей храбростью, что прикончат кесаря, да облажались. Причём, не одни они облажались – сотня, больше даже, вооружённых мужиков и баб, всеобщим волнением, топотом с клацаньем затворов расшатали причал до треска, а закончилось всё пшиком той же самой безоглядной храбрости. И понимали это, что допустили в первую очередь коллективное безрассудство, скребло оно, безрассудство, артельщиков за гостевым столом Тимофея Пескаря, но злило больше.

Под утёсом тайга унизила птичьим дерьмом, а на озере посмеялась над всеми сразу. И что буквально бесило – Шаман в этот раз даже клыки свои не обнажил, и этим посрамил в кедрачах гордыню. Об этом ещё на берегу и роптали негодующе, и шёпот – не шёпот: уныние. Да и отступить – до какой тогда …ступени в подвалах, если не осталось ступеней: одно дно! Зверюге этому, Шаману, что? Он воду лакает, а вода, как известно, утоляет жажду – к кедрачам же голод подбирался и это перевешивало их страхи. И об опасениях речь уже не шла: артельщиков к утёсу повела нужда в привычной для них пищи и привычных объёмах. Потому-то никто из них и мысли не имел, что новый кесарь тайги лишь поставил их перед выбором: живите и дальше, как жили, вот только выживите ли, если не научены по-настоящему выживать?! Заодно, Душа не скрывал, что и ему самому нужно выжить при кедрачах – об этом он ранее сообщил активу посёлка у холма, куда их вызвал на разговор, и ту же самую задачу теперь требовалось решить им самим, живя бок-о-бок с кесарем.

– Вы как знаете, мужики, а я со своей семьёй не намерен переезжать куда-либо, – больше грозился, чем признавался, откровенничая, Тимофей Пескарь. – Слышали, …да сами знаете, конечно, что съехали от нас на прошлой неделе Кривули, Гапон косоротый, и кумовья, …эти – Зеленчуки и Кудряшовы. А после сегодняшнего сбегут и другие… В Тангар или в Долино, …может и куда дальше, но я – я с таёжным псом, как его называет наш капитан, ещё пободаюсь. Это мы ещё посмотрим, у кого галифе ширше будут!..

Мужики, что постарше, чахло улыбнулись, вспомнив, где и от кого слышали подобное: «галифе ширше», а кто помоложе – советского кино «Коммунист» не видели, потому их глаза растеряно шаркали по залу вслед за Пескарём.

Тимофей не мог ни стоять на месте, ни сидеть – ходил, беспорядочно, и обманывал артельщиков лишь в том, ради кого он снова готов продолжить смертельную охоту на Шамана. «…Ловкач, трюкач!» – заодно иронизировал он. «Пират!» – вспомнил волку и это, только и того, что не в море-океане, а тайга – его разбойничьи просторы.

– Согласны, – вроде, как за всех ответил Ракип Жаббаров. – Что предлагаешь, Тима?!

Лицом татарин страдал, как, впрочем, у всех иссечённые лица и руки жгли огнём, но его взгляд, тяжёлых тёмных глаз, в этот момент просветлел, будто от чего ещё, вспыхнувшего внутри него.

– А мы тайгу возьмём на абордаж! – гикнул Тимофей, и тут же замер по центру, точно именно в этом месте зала его осенило единственно верным решением. – Зайдём в неё и не выйдем до тех пор, покуда волчара со своей кодлой не уберутся от Кедр и, желательно, подальше.

Какое-то время он так и стоял, в центре внимания единомышленников – продолжить объявленную тайге войну, а те лишь щурились на него, и нервным ожиданием лиц торопили Пескаря объясниться. Этого времени ему хватило, чтобы гораздо бодрее и даже с едкой ухмылкой сообщить о стратегическом плане: