Эдвард Дриффилд - Пыльный чердак

Осмотревшись вокруг, как пробудившаяся сомнамбула, Клим понял, что стоит на высокой скамейке в окружении толпы. Взгляд этих людей требовал чего-то. По крайней мере, ему так показалось, потому что он хотел было спуститься, но его остановил пожилой мужчина с мудрыми голубыми глазами и прошептал в расплывающейся улыбке: «Ещё! Пожалуйста! Ещё!».

Судя по всему, образовался некий провал в памяти, но настраивать нейронные сети никак не хотелось. И он продолжил ораторствовать со скамейки то, что, как ему казалось, было нужно публике:

Нет слов.

Нет боли.

Нет слабостей.

Нет ничего.

Нет больше мнимой воли.

Нет радости ни в чём.

Ответов нет.

Как нет вопросов.

Как нет ни бога,

Ни судьбы,

Ни одинокой тьмы.

Решений нет.

Нет до и после.

Тропа от дома.

Догма.

Мы.

Он спрыгнул со скамейки на руку. Его подняли. Локоть начал кровоточить. И, кажется, кто-то хотел помочь, но осознание этого пришло лишь по прошествии нескольких минут.

А путь простирался дальше. Вместе с литром сухого сидра из бара Ciderella.

В этот тёплый апрельский вечер московский пролетариат смешался с выхлопами золотой молодёжи и застрявшими в запое личностями. Клим отлично гармонировал со всеми декорациями, лавируя между скамеек на Никольской улице. Порой слегка отрывался от земли, как уставший гелевый шарик. В действительности же, его конкретно штормило. Поочерёдно обращая внимания то на вывески, то на парадные двери, его тело телепортировалось от одного к другому, от реальности к иллюзии, от людей к нелюдям, от себя к себе.

– Вы почему здесь? – возмутительно спросила женщина в белом пальто и советской стрижкой.

– Да потому, что всякая дичь и самые безбожные поступки в жизни в большинстве своём приводят к более радужному состоянию, чем иступленные коммерческие стремления. К более радужному!!! – Клим закричал на всю улицу, но ответил, скорее, сам себе.

– Послушайте, я хочу помочь… – Женщина не отпускала Клима из вида. Он остановился на секунду, и на лице его проступила эмоция неадекватной заинтересованности. – Но не буду… – продолжила она же и скрылась в толпе мельтешащих по проспекту людей.

Клим задумался о темпе этих протекающих потоков, продолжая стоять на месте. Подумал об индивидуальной важности каждого их маршрута. О том, что они все ощущают и видят себе подобных существ, но не обращают на них ни малейшего внимания, лишь просачиваются между ними, словно змеи меж деревьев.

Коробку от телевизора он заметил еще утром понедельника и, словно предсказывая дальнейшее времяпрепровождение, откинул её за мусорный бак возле мексиканской забегаловки под названием «Веладора», что около Старосадского переулка.

– Модным ребятам в носках она даже в глаза не бросится, а до территории агрессивных бомжей еще несколько кварталов. Главное, чтобы пузырьковая пленка осталась невредимой… и кому я всё это вещаю? – спрашивал голос изнутри, прорываясь наружу, – ну, себе и вещаю, – констатировало сознание бренного тела, выкинув что-то наподобие смешка.

Такие переживания были осадочным сгустком на дне чана под названием «объективность», что, безусловно, играло важную роль в сохранении себя как вида, как живого существа и удерживало от подыхания в самое не романтичное время: время межсезонной мороси и алкогольных спасений человека от одиночества.

Лавируя по переулкам, словно вьетнамский партизан в джунглях, убитый бытом Клим познакомился с интереснейшей личностью, которую обнаружил за небольшим действующим собором 16 века.

Евдоким Андреевич был закоренелым бомжом, который рассказывал о смене уличных локаций с такими душещипательными подробностями, как будто цитировал свои мемуары про осень 92-го, когда переезжал из купленной на патриарших двушки в построенную в начале восьмидесятых однушку на боровицком холме. И район там оказался бандитским. Опять. Поменялись лишь имена и интеллектуальность высказываний вышибал. В общем, купал в историях.

Оказывается, во всей этой бомж тусовке прослеживается вполне конкретная кастовость. Он сам относил себя к воронцовским, (клан, обитавший на нижней Покровке) хотя, по его словам, там уже все подохли или намеренно отправились на последний забег в Бутырку.

Попасть именно в эту тюрьму было почётно, а сие действие нарекли «последним пристанищем перед молчаливой и безмятежной пустотой». Бутырка славилась внутренним режимом, в котором был даже тихий час. Все ‘бывалые’ гордились, какими тёмными слухами обрастал этот камерный городок. Каждый день осуществлялись общие прогулки по украшенному самодельным декором скверу, носившему неофициальное название «вишнёвый сад». Прогуливались по взводам. Затем расщеплялись на группы по два-три человека и наполняли собой всю территорию. Ежедневно назначался дежурный, одной из обязанностей которого было следить за организацией литературного собрания (в формате чаепития). Проходило оно в холле общей библиотеки сразу после стола информации, где восседал надзиратель-администратор. Наиприятнейшая особа. Имелся также музей доисторических пыток, который спонсировался государством, и небольшая галерея с репродукциями эпохи высокого и позднего возрождения. Имелось описание всех работ и отсылки к книгам, которыми располагала в обилии та самая библиотека столь не отдалённого места. Каждый месяц выставка менялась, чётко соблюдая историческую хронологию.