Ричард Семашков - Карантин по-питерски

Налицо коллизия правил. Риг-веда и Сама-веда предписывают всем своим стихам воспеваться громко. А Яджур-веда предписывает всем своим стихам воспеваться тихо. Но что делать, если один и тот же стих присутствует и в Риг-веде, и в Яджур-веде? Какая юрисдикция сильнее? А никакая не сильнее. Комментатор просто констатирует два противоположных установления. И никак не комментирует их противоположность.

Но что же делать правоприменителю? Воспевать ли такой стих громко или шептать?

Для наших европейских умов это неразрешимая загадка. Бенгальский учёный вполне спокоен на этот счёт.

В древнейшей Айтарейа-брахмане написано, что солнце на самом деле никуда не «заходит», что земля типа круглая, и когда солнце в нашем полушарии «заходит», оно «восходит» в другом полушарии, а вообще оно никуда не заходит, и нигде не восходит, и вообще не движется, и это всё происходит только в наших глазах, якобы оно «путешествует по небосклону». Но так принято говорить, это такой поэтический образ, и всё нормально.

Через пару строк будет процитирован гимн, где в лучших традициях шаманизма солнце на колеснице с золотыми колёсами катится по синему океану небес, и весь вот этот пророк Илья с громыхающими телегами облаков, и прочая мифология.

Как сочетались прагматическое знание и поэтический миф в древнем уме?

Да так же, как и всегда сочеталось и сочетается. И свет одновременно волна и поток частиц. И вообще в мире совершенно нет никакой линейной логики. Логику придумал Аристотель. И вывел он её не из мира, а из языка. Но потом Витгенштейн увидел, что и язык тот ещё безграничный хаос, опрокинутый в наш ум. Или это был не Витгенштейн, а Лакан?

Ничего не надо пытаться понять своим умом, и языком своим ничего не надо пытаться рассказать или объяснить.

Но сегодня над Питером вышло солнышко. А завтра будет опять снег и минус четыре.

Хорошего карантина всем.

Герман в письме говорит о языке и солнце, о правилах и хаосе, о логике и её отсутствии, о мирном сосуществовании противоположностей.

Этот ряд подтолкнул меня поприветствовать вас, друзья, по-армянски.

«Барев дзес!» – восклицают армяне, приветствуя друг друга. Дословный перевод сего приветствия на русский таков: «Доброго солнца вам!» или даже «Добросолнца вам!», поскольку «бари» (добро) и «арев» (солнце) образуют здесь одно слово – «ба-рев». Этому словослиянию, вероятно, поспособствовало наличие «ар» в корнях слов, что, в свою очередь, не объясняет – почему утреннее приветствие «Бари аравот!» (Доброе утро!), имея тот же «ар» в составе слов, не сделалось одним словом «Баравот». И если предположить, что в первом случае язык, стремясь к экономии, объединил два слова в одно, то почему во втором случае не произвёл словослияния, следуя этой же логике? И если бы Язык существовал не через нас, странных и суетливых созданий, мечущихся между заполнением договора на получение потребительского кредита и вопрошанием о бытии, а был бы представлен в собственном теле, то что бы он ответил на этот вопрос и на многие другие?

– Язык Армянович, почему сократив «бари» и «арев» до «барев», ты не сократил «бари аравот» до «баравот»? – спросили бы его с интонацией, с какой работяги предъявили б посланному за водкой и купившему ноль пять, когда по акции выходил немногим дороже целый литр.

Краснел бы он, растирая носком ботинка несуществующий плевок на полу, или рассмеялся б нам в лицо, или, разодрав на груди футболку, воскликнул нечто вроде: «Да я за вас, суки, кровь проливал, пока вы тут!..»?

Александр во вчерашнем письме ошибся в дате, переместив день вчерашний из действующего календаря в прошлогодний. И эта опечатка вполне органично вписалась в первый день пока ещё не обязательного, но рекомендательного домоседства. Опечатка эта, точно греза, находящая на нас в минуты тревожных ожиданий (тревожиданий?), спасительное воспоминание о лёгких и светлых днях, которые, надеемся мы, ещё вернутся.

Спал я около полутора часов, так что день сегодняшний разделён с днём вчерашним посредством настолько узкой полосы, что язык не поворачивается назвать это разделение разделением.

Вчера ездил к пациенту во Всеволожск, армейскому полковнику в отставке, а ныне – владельцу крупного производства. Проезжая на электричке мимо раскинувшегося на возвышенности большого кладбища, обратил внимание на полосу рыжеватой стоячей воды в низине. Налетавший ветер пускал по воде какую-то вязкую рябь, словно не по воде, а по киселю. И тут я вспомнил из прочитанного ещё в студенчестве учебника по судебной медицине, что части человеческого трупа (мышцы, кожа, мозг, молочные железы) во влажной среде без доступа кислорода вследствие омыления превращаются постепенно в жировоск, в то время как остальные мягкие органы сгнивают. И подумалось, что обильные в наших краях дожди, напитывая собой кладбищенскую землю, после стекают, образуя вот такие ржавые жирные топи. После мыслей об омылении пришёл на ум недавно прочитанный роман Миши Елизарова «Земля». И вот эта кисельная болотина, пролёгшая между вечным движением и вечным покоем, каким-то образом дополнила впечатление от романа, прибавила впечатлению веса. И тут же вспомнилось, как в учебном морге профессор Крикун попросил меня, второкурсника, достать из бака с 25 % раствором формалина препарат пищеварительной системы человека. И я, надев на обычные хирургические перчатки прозекторские (толстая резина, длинный рукав), опустил руку в бак и шуровал в нём, пока не ухватился за пищевод, вытянув весь ЖКТ (килограмм двадцать, не меньше). Еле дотащил органы этого почившего Гаргантюа до прозекторского стола к вящему удовольствию профессора и польстившему мне ужасу, застывшему в глазах однокурсниц. Весь этот ряд образов, мыслей, впечатлений и воспоминаний длился секунды три-четыре, под стук колёс, несших состав вдоль кладбищенской ограды.