Надежда Дёмкина - Времена го (ро) да. Петербургские истории

Конная улица. Рисунок Нади Дёмкиной. Тушь, бумага

Некоторые считают Петербург живущим вне времени, городом-музеем. К сожалению или к счастью, это не так. Напротив, петербуржцам не скрыться от времени: полуденный выстрел петропавловской пушки настигает и студентов университета, сбежавших с лекции, и бизнесменов, стоящих в пробке на Дворцовом мосту, и бабушек, ведущих своих внуков в Зоологический музей.

А на музейных фасадах города приметы времени еще заметней. Рекламные вывески, новые памятники, наружные элементы городского дизайна, витрины магазинов – все это редко сочетается с барочными завитками окон и классическими портиками входов. Но жизнь идет, и времена накладываются друг на друга, образуя затейливый палимпсест трещин и выбоин на тротуарах, коллаж из старых газет и афиш, мозаику старых и молодых лиц в толпе на Невском проспекте.

Время в Петербурге капризно и по сути плохо поддается планированию, исчислению и управлению.

Ну что можно рассчитывать, если световой день может длиться 18 часов, а может – пять? Если в июне может выпасть снег, а в ноябре начаться бабье лето? Если вся Россия отсчитывает летоисчисление от Рождества Христова, а мы – от появления Петербурга? Если выходя на Невский, всегда попадаешь в час пик? Петербургский календарь, кроме того, включает в себя такие важные даты как ледостав и праздник вскрытия Невы, а также дату начала продажи корюшки – фактического наступления весны.

У нас есть 900 блокадных дней, есть февраль и октябрь 1917-го, есть сезон судоходства, расписание развода мостов, ежегодная горячая туристическая пора и даже собственный меридиан, проходящий через Пулковскую обсерваторию.

Только у нас, переходя из района в район, можно попасть из времени Пушкина во время Достоевского, от Блока – к Державину, а от Берггольц рукой подать до Бродского.

Потому что все времена, когда-либо бывшие в Петербурге, не закончились – они длятся и длятся, как грамматическое настоящее, и из одного в другое можно пересесть, как сменить ветку в метро. В сущности, в Петербурге соблюдается классическое правило древнегреческой трагедии: единство времени, места и действия. И это вносит ноту мифологической предопределенности в наши отношения с городом.

Время спрессовано в пыль и притаилось во всех щелях, оно летейской водой омывает эти гранитные набережные, с которых глядят друг на друга египетские сфинксы и сфинксы Шемякина, оно пульсирует во всех взорванных храмах и прячется под каждым срубленным деревом. На Семеновском плацу, где чуть не расстреляли Достоевского, а теперь детишки бегут на спектакль в ТЮЗ, на месте крепости Ниеншанц, где вот-вот распорет небо громадина Газпрома, в бермудском треугольнике Новой Голландии.

Наши взаимоотношения с временем личностны и пристрастны. Мы о нем беспрестанно справляемся, и мы же от него бежим, жалуемся и радуемся, не замечаем и спохватываемся, тратим и экономим.

Сейчас наручные часы становятся такой же редкостью, какой в советскую эпоху стали часы карманные. Раньше благосостояние собеседника определяли по часовой цепочке, змеящейся по жилету, сегодня – по количеству стразов на циферблате. У большинства же часов вовсе нет: их заменил смартфон или другой электронный гаджет, от планшета до плеера, попискиванием разрезающий время на порционные куски.

Однако городу как таковому без часов не обойтись – имидж не позволяет. Часов в городе немало – от безликих циферблатов на городских вокзалах, заставляющих пассажиров убыстрять шаг, до статусных часовых механизмов, таких как часы на башне Городской думы или на фасаде Зимнего.

Постепенно исчезают с улиц циферблаты советского дизайна, не отличавшиеся большой точностью, вместо них появляются электронные табло, которые сообщают не только время, но и дату, и температуру воздуха. Всем они хороши, но их внешний вид настолько затерт функциональностью, что они несут в себе скорее отрицательный заряд – но не перестают быть знаком своего времени.

Кстати, проблемой точного времени для Петербурга озаботился не кто иной, как Дмитрий Иванович Менделеев, видимо, в промежутке между изобретением своей таблицы для мучения школьников и улучшением формулы национального русского напитка.