Владимир Ситников - Три сестры и Васька

Говорят, что я старуха,

Только мне не верится.

Да какая я старуха —

Всё во мне шевелится, – басила Дарья и добавляла:

Ух, ух, люблю двух,

А гляжу – одна лежу.

Пошла плясать, юбка съехала на задь,

Дайте гасник подвязать,

Дак я опять пойду плясать.

Усердно топая, объёмистая, круглобокая расталкивала Дарья товарок:

– Шевелитесь, девки. Не спать пришли. Там успеем выспаться-то.

– Давайте долгую, волокнистую споём, – предлагала помолодевшая от пляски, раскрасневшаяся бабушка Луша и высоким голосом заводила:

Тихо в поле, в поле под ракитой,

Где клубится по ночам туман.

Там лежит, лежит в земле зарытый,

Там схоронен красный партизан.

Волокнистыми называли такие песни оттого, что как льняное волокно, тянулись они долго.

– Ой, Василисушка, спасибо. От души напелися, – благодарила её высокая костистая тётка Дуня Косая, – играй нам почаще.

Остальные тоже наперебой хвалили гармонистку за то, что скрасила день.

Нравилось Ваське в Зачернушке. Здесь всё было какое-то ласковое, понятное, доброе. Когда умывалась из рукомойника, баба Луша подавала ей полотенце. А на нём вышито: «Умывайся белей, ходи веселей, лице утирай, меня вспоминай». Глаза у бабушки приветливо голубели.

Чуть свет затваривала бабушка квашню. Кисловато пахло тестом, а уж потом, когда печь протопится, донесётся до Васьки хлебный дух, приятный, вкусный.

– Садись, жданная, за стол. Молочко парное от Вешки ждёт тебя.

Вешка большая, добрая корова, как говорила бабушка, в «красной рубашке». Ваську любила и даже давалась доить. Бабушка позволила подёргать её за соски.

Любила Васька бабушкины постряпушки на скорую руку из толокна.

– Когда я маленька была, – завлекательно вспоминала баба Луша, – дак меня от чаруши с тяпнёй оттащить не можно было. Вот и ты… Ешь толоконце, дак будет попка, как оконце.

У Васьки загорались глаза: что за тяпня такая?

И делала Лукерья для внучки из толокна тяпню. Посредине блюда островком толоконное тесто, а вокруг молочное море. Весело следить, как убывает «остров» под проворными ложками бабки и внучки. Как не убывать, если такая вкуснотища. А ещё из того же толоконного теста лепила бабушка «сычики». И правда, кулёмки, зажатые в кулаке, были похожи на птичек – сов да сычей. Ткни этим сычиком в сахарный песок и кусай. Не хуже кекса.

– Мы раньше-то слаще репы ничего не едали. Это теперь вам шоколады подавай, – приговаривала бабушка.

Если нападал на Ваську урос: кашу есть не хотела, щи не хлебались, бабушка не ругалась.

– А отец твой, когда маленькой-то был, дак никогда не уросил. Чо не дашь, всё у него нежёвано летело. Хлеб испекошь, корку отломит и давай наворачивать, сухоешко, или тюрю сделает, наломает кусков, молоком зальёт, и пошёл метать – только деревянная ложка о глиняную чашку стучит. Недосуг ему было уросить. То рыбачить надо спешно бежать на Чернушку, то по ягоды на вырубки. И всё босиком. До застылка самого бегал эдак. Летит вприскочку, только щёки красеют да пятки мелькают, – и добавляла. – Гли-ко, огурчик-то на тебя глядит, поешь, жданная.

Василисе становилось стыдно, что она такая неженка по сравнению с отцом. Принималась щи хлебать, кашу ложкой поддевать.

Занимаясь своим делом – ткацкий станок настраивая, молоко процеживая, поучала баба Луша внучку непонятными наставлениями:

– Всё испытывай, жданная, а хорошего доржись, жизнь-то такая: не всё будет под горку катиться, иной раз и круто в горку пойдёт. Под горочку-то бежишь да притормаживаешь, а в гору-то пыхтишь да лезешь.

Когда Васька подметала пол, бабушка предостерегала:

– Чисто мети, а то жених сопливой достанется.

Васька обижалась: никакого жениха у меня не будет.

Иногда бабушка уходила к своей подружке Арефьевне.

– Ты гармонь потереби, а я Акулинушку проведаю. У ней вчерась вечером-то свету не было. Уж ладно ли всё? А, поди, на Покровскую убрела в Коромысловщину. Дак опять бы сказалась, – и бабушка уходила озабоченная.

Бабушка твёрдо знала, когда кто из родственников и однодеревенцев родился и умер. По кому надо справлять годины, а у кого подкатывает юбилей и пора думать о подарке. Соседки дивились Лукерьиной памятливости.

– Да как это всё у тебя в черепушке умещается? Мне дак надо сто раз напомнить, – порицала себя Дарья Кочерыга.

– Она и в школе-то пуще всех всё знала, – вспоминала тихая ссутулившаяся Акулина Арефьевна. – Кабы не война, дак, поди, учёным профессором Лукерья-то стала бы, – высказывала она своё соображение.