Владимир Ситников - Три сестры и Васька

А в «отместку» бабки помогали Серёге, коли затевал он капусту солить, картошку в подпол требовалось засыпать. Без ног-то, с протезами, тут вон так несподручно, а старухи играючи да с шутками все изладят, заодно и в избе приберутся, пол помоют. Не лентяйкой, как сам Огурец моет, а с косарём да стружкой. Сияет после этого изба до следующей оказии, когда появятся бабки. А коль блины заведёт баба Луша, так обязательно пошлёт с ними Ваську.

– Пушай горяченьких поест.

Жалела она Серёгу Огурца.

Все тяжкие работы делали в Зачернушке сообща, собирали помочь. Картошку ли садить, дрова ли колоть. Если городские дети не приедут, значит, местные старухи всё изладят. И Васька рядом с ними. Мешки притащит из ограды, картофелину-другую бросит в лунку из ведёрка.

Настроение налаживалось быстро под Иванову гармонь. Доходило до пляски. И Васька топталась вместе со старухами. Даже вприсядку пробовала плясать.

– Молодец, Васька, здорово пляшешь, – хвалил её отец.

В Зачернушке и возникла у Васьки любовь к музыке.

Пока баба Луша доила корову Вешку, задавала ей корм да готовила пойло, внучка садилась на скатку половиков, затягивала гармонь на колени и пиликала. Тут же и ревела, потому что мехами зажимало кожу на ножонках. Эдак вот, со слезами и одолевала игрой. Сама находила мелодию и такт. Сначала левую, басовую сторону освоила, а потом и правую, где кнопочек несчётно. А потом соединились обе стороны и получилась отцовская Коромысловская прохожая.

– Ну, талант! – обрадовался отец. – Когда мне маманя гармонь купила, дак я в баню ушёл и неделю не выходил. А вышел гармонистом. Самоуком всю премудрость одолел. Ты, Васька, в меня.

Ваське была приятна похвала. Папа самый добрый, самый сильный и самый справедливый.

Где-то годам к шести Василиса уже сносно играла, хотя гармонь вешать на себя ей было ещё не под силу.

Конечно, зачернушкинские старухи стали зазывать Ваську на свои вечёрки. Задабривали стряпнёй, сметанкой. И она старалась, играла, а когда надоедало, пряталась на сеновале, подволоке, в клети. Находили, уговаривали поиграть. А ей было обидно. Внуки у старух, прикатившие из города, в классики играют, в чиж-палку, ляпочки, кукол наряжают, а она играй.

– Много у нас не доплясано, мы девки военные, дак одну работу только знали. Ты уж нам угоди, Василисушка. Барабушку-то не знаешь, дак просто поиграй.

Ничего не поделаешь, угождала. А потом приходила в азарт. Раздухарившиеся старухи сыпали частушки одна забористей другой. Вспомнили войну, когда было не до гулянок. Нужда и голод. И, конечно, кручина о тех, кто ушёл воевать.

Мы сто вёрст пройти сумели

До Котельнича пешком.

Наденут серые шинели,

Подпояшут ремешком.

Вспоминали об ухажёрах, вернувшихся с войны калеками. В утешение себе пели:

Ой, девушки,

Не будьтё гордоватыё,

Любите раненых парней,

Они не виноватыё.

От имени парней подавал голос Серёга Огурец, военный подросток:

Ой, девушки,

Мы на вас и не глядим,

Сами, девушки, подумайте,

Одну траву едим.

Огурцу казалось, что слишком смирную частушку он спел, и добавлял ухарской удали:

Я по северу шатался,

Полкотомки вшей привёз.

Дома высыпал на лавку,

Мамка думала овёс.

Расхрабрившись, добавлял такую частушку, за которую откололось бы ему в сталинское время:

К коммунизму мы идём,

Птицефермы строятся.

Ну а яица мы видим,

Когда в бане моемся.

А ещё хотелось Серёге объяснить, почему он никуда не уехал, а остался в своей Зачернушке, хотя звали его и в Сибирь, и на целину:

Мой товарищ дорогой,

Давай поделимся судьбой:

Мне соха и борона,

Тебе чужая сторона.

Подавала голос самая пожилая зачернушкинская старуха – Акулина Арефьевна. А частушка у неё оказалась свежая, современная.

Как на пензию живу я,

Непонятно до сих пор.

Хорошо, что есть картошка,

Свёкла, лук и хренодёр, – а потом и она вспоминала притужное прошлое:

Мы в колхозе работали

С солнышка до солнышка.

На горбу зерно таскали,

А теперь – ни зёрнышка.

Озорной задиристой Дарье не терпелось высыпать свои разухабистые коротышки-песенки, от которых брал смех даже самых степенных и смиренных бабок: