Евгения Авдеева - Другие берега

– Я не знаю! – простонала она. – Зачем это все? Я больше не могу! Я устала!

– Вы устали, – тихо повторила за ней Фейнман. – Это так грустно. От чего вы устали?

– Я не могу, не могу, – замотала головой Вера и вдруг быстро заговорила, мешая слова со слезами. – У меня двое детей, три комнаты и два кота. И муж. Кастрюли, сковородки, полы, уроки, стирка, разбросанные игрушки и пыль, везде пыль, и шерсть, и вещи! И унитаз! Унитаз – лицо хозяйки. Ванна. Плитка. Окна. Зеркала. Белье на сушилке, белье в шкафах, кошачьи горшки, пластилин на полу, дневники, чашки всегда на столе, на подоконнике огрызки! Рис, картошка, макароны, макароны, гречка, рис! Холодильник! Помыть забыла…

Она закрыла лицо руками и зарыдала в голос – в полный голос, так, что страшно стало, не услышали бы снаружи.

– Вы так плачете, – ошеломленно сказала Фейнман. – Как по покойнику…

– Вы не понимаете! – яростно проговорила Вера, поднимая глаза. – Вот вы работаете… я знаю… вы хороший психотерапевт, мне много раз вас советовали. Дорогой! Но иногда делаете скидки… да? Не всем, ну может тем, кто не может сейчас платить, а помощь нужна… Да? Бывает же такое?

Фейнман кивнула.

– И вот… когда-нибудь потом, потом, когда вы умрете, все ваши клиенты соберутся – я верю, что они соберутся – и будут говорить о вас всякие хорошие слова. И вспомнят – обязательно вспомнят! – как вы с них не взяли денег, или взяли меньше. Какой вы были добрый и самоотверженный человек! Помогали – без корыстолюбия. А я? – задохнулась она, – я годами, го-да-ми слушаю, кормлю, утешаю, убираю, складываю, перекладываю, укладываю… Когда хоронят каких-нибудь военных, дают десять залпов над могилой – знаете? А мне, думаете – дадут?… Ни при жизни, ни после! Я – паразит, в худшем случае, а в лучшем – просто невидимка.

«Что-то тут есть и другое», – подумала Фейнман и вздохнула.

– Да уж… – согласилась она. – Мне слышны и отчаяние, и обида. Столько всего накопилось и столько всего вам приходилось держать…

Женщина кивала, кивала и вытирала бегущие слезы.

– Вера, может быть, что это все вы и держите своим животом? Напрягаете его, чтобы сдерживать эти слезы… и эти чувства? А как только расслабились – вот они, выплеснулись сюда.

– Да… – невпопад ответила Вера. – Я дышу… Это верно.

– Распустились? – спросила Фейнман. – Как это теперь ощущается? Что вы чувствуете?

Женщина перед ней прислушалась, положила на живот руку.

– Ничего, – неуверенно сказала она. – Себя. Просто тело.

– Просто тело… – повторила Фейнман. – Оно ваше, Вера. Оно хранит ваши чувства и вашу историю.

«Ничего не делается так быстро, – печально думала она. – И этот вздох облегчения скоротечен. Но, может быть, она это запомнит… Что дело не в ненависти. И не в животе.»

– Но я, – сказала Вера, – совсем не про это хотела с вами поговорить.

– А про что же?

Она взглянула на часы.

– Теперь уже не успеем?

Фейнман развела руками.

– Я хотела про другое, теперь уже в другой раз… Сейчас мне, конечно, легче, но я боюсь, что это настроение пройдет и закончится, и снова все будет по-старому. – Она помолчала. – Мне даже странно сейчас говорить, как будто это не я… Я не хочу жить, – прошептала она, прислушиваясь и как будто ужасаясь сама себе.

Неделя, сказала она, это так долго – так что они нашли время поближе, всего через четыре дня, и значит, через четыре дня откроется что-то, почему молодая, полная сил благополучная женщина не хочет жить, какая-то причина, и она будет, конечно, не про кастрюли и не про пыль, хотя, когда все станет ясно, окажется, что и кастрюли, и пыль тут тоже не просто так, – думала Фейнман. И это было пока непонятно, но не тревожно, не страшно – но было и что-то другое, и это другое было непонятнее и страшней.

«Что будет, если расслабить пресс? – думала Фейнман. – Не попробовать ли самой последовать собственному совету?» И она осторожно, выдох за выдохом, отпустила живот, все его косые, прямые и поперечные мышцы, всю эту стену, которая удерживает то, что внутри, и защищает то, что внутри, от того, что снаружи – она ослабила эту стену, наполнила себя воздухом и выпустила его, ожидая прилива покоя и облегчения – но ощутила тоску и смутное беспокойство, и мышцы, разжавшись ненадолго, опять подтянулись.

«Значит, такой вот сейчас момент, – подумала Фейнман. – Не расслабляться…»

А потом она положила голову на подголовник кресла, прикрыла глаза и вдруг заснула, и ей снилось, что она умерла, и все кастрюли пришли ее проводить и сказать, какой она была прекрасный, великодушный человек…