Андрей Бычков - Все ярче и ярче

И вот теперь я их предавал. Я знал, что это предательство.

Я стоял перед твоей дверью и ждал, когда ты откроешь, чтобы войти. Я вспоминал, как ты крутила педали, высокомерная, как прустовская Альбертина, в тот день, когда мы познакомились. Я знаю, я просто не существовал тогда в твоем сознании. Я стоял рядом, у черной доски, но ты не замечала меня. Ты крутила на тренажере педали и ты говорила: «У, классно!» Это было смешно, что здесь, в аудитории с ботаническими растениями, – велосипедный тренажер. И ты смеялась.

Тогда я остался из – за тебя.

Что – то, как плеснуло в глаза мне.

В аудиторию падал солнечный свет, колеса крутились все быстрее. Сверкали спицы. Это было и нелепо, и естественно, что здесь, в аудитории, – велосипедный тренажер. Как будто ты хотела куда – то уехать. И оставалась на том же месте.

Так мы стали что – то там изучать, как и все в наше время – время тренингов, групп, артмастерских, йоги, горлового пения, сальсы или румбы, тайцзи и чего – то еще – лишь бы не быть собой. В тот раз это была гештальт – группа и ведущая обещала нас научить:

Как наладить личную жизнь,

Как получить хорошо оплачиваемую работу,

Как не быть безразличным к тем, кто когда – то и зачем – то нас породил,

Как принять, наконец, правила игры,

И больше не задавать лишних вопросов.

Ведущим тоже нужны деньги и за деньги они могут научить, они обещают научить, как и все колдуны, что хотят научить нас другой реальности, потому что никто не знает, какая из реальностей настоящая. Потому что, быть может, каждая жизнь обречена на ошибку и никто никогда не сможет себя найти, не сможет достичь того, чего хотел когда – то… Так я и шел на эту встречу по объявлению, весной, по сахарным мартовским лужам.

Вечером я должен был есть суп и слушать крики своей любимой, ведь я любил ее, и я должен был слушать крики ее отчаяния, что я оказался не тем, кто, как она думала, будет столпом солнечного света посреди ее жизни, сильным и могущественным, исполнившим то, что хотел, солнцем, которое встает над равниной, встает несмотря ни на что каждый день, исполняя закон и обещание своего возвращения. Нет, я оказался не тем… И, наверное, все, что мне оставалось, это исчезнуть, подстроив какой – нибудь нелепый случай. И я стал задумываться… И, представляя в подробностях свою смерть – веревка или балкон, железнодорожное полотно – вдруг понял, что, лучше, конечно же, не кончать с собой, и, если мне не суждено стать солнцем, то…

Предать свою любимую и своего маленького ребенка,

И отдаться во власть тех черных сил,

От которых уже не ждут пощады,

И которые всегда наготове.

Потому что они всегда рядом,

Только позови и они явятся.

Внизу на экранной странице, на границе дня и ночи, моя любимая прочла адрес и телефон гештальт – группы, где ведущая обещала спасти нашу семью.

И вот теперь я поднимался на четвертый этаж с мороженым, поднимался в твое ледяное злобное царство.

Цепи были уже готовы и колеса, зубчатые, на шестеренках, ждали, чтобы повернуться еще на несколько градусов, чтобы сделать мне еще больнее, чтобы боль, растягивающая сухожилия, наконец, пронизала все мое тело насквозь и чтобы мое тело, сопротивляясь из последних сил, наконец – то, не выдержало и отпустило себя на разрыв, чтобы оно смогло разорваться в своем отчаянии, что ему уже не собраться назад, не обернуться к прежней жизни, и что теперь ему остается только крик, исторгаемый из глубины, крик того знания, что дороги назад уже не будет и что впереди только черное пламя, лед и та странная сладкая судорога, когда спотыкаешься невинно, когда падаешь, не помня себя, как во сне, который настигает нас по какому – то странному закону безволия, что мы должны, наконец, оставить себя и забыть, отдаться в чужие руки.

– На, ешь, – сказала ты.

Я был пристегнут железными скобами и ошейником. А ты стояла передо мной с блюдцем и держала чайную ложечку. И уже подносила варенье к самому моему рту.

– Тебе надо подкрепиться, Игнат, ведь еще ничего не началось.

– А что должно начаться?

– На, пробуй.

Варенье оказалось почти ледяное и обожгло язык. Ты, не отрываясь, смотрела мне в глаза, впитывая мой стыд, мой позор и мое отчаяние. Я не выдержал, дернул голову назад и больно ударился затылком о заднюю стенку гипсокартона, на котором я был распят. Шестерни и цепи были расположены на старой латунной раме, их оси проходили заднюю стенку насквозь, и электромоторчики для натяжения, для поворачивания и для передвижения дополнительных стальных карнизов в промежуточных прорезанных в заднике горизонтальных отверстиях, находились как бы за кулисой, что когда я только увидел это сооружение, открывшееся мне в твой студии (на группе ты почему – то представилась не художницей, а антропологом), то удивился, прежде всего, гипсокартону и даже спросил: «А зачем гипсокартон?» «Потом узнаешь», – как – то странно засмеялась ты.