Андрей Ефремов-Брэм - Валентина

– Да-а, Калачёва, жалко мне тебя, глупая ты… – в его глазах появилось что-то человеческое, простое, – первая ты у нас, двенадцатилетняя… Ну, да не мне решать… – Неожиданно, неизвестно от чего замявшись и этим даже несколько расположив к себе, закончил Пиджак.

Иногда Валя, несмотря на свои страхи, совершенно замыкалась и ни на какие вопросы не отвечала. Всё теребила пальцами подол своего выцветшего сарафана и мысленно составляла из облаков на синем небе разные фигуры.

Следователь Пиджак был и не добрый и не злой, скорее равнодушный. Город, как и всю послевоенную страну, захлестнул вал преступности. Убийства и насилие было явлением повседневным, и всякие там «чёрные кошки», чаще всего на деле оказывавшиеся подростковыми шайками, занимавшиеся мелким воровством и хулиганством, просто мешали вести борьбу с более серьёзными преступлениями. Если бы во время совершения кражи было совершено убийство, это была бы уже расстрельная статья. А так – очередная, незначащая мелочь.

Собственно, ему было всё равно, с кем Валя «ходила на дело»: необходимое количество документов, в течение установленного законом времени, он уже составил. Состав преступления, все четыре пункта, налицо: есть потерпевшие, есть сознавшийся подозреваемый, есть и свидетель – мать подозреваемой, есть вещдок – облигация. Не придерёшься: комар носа не подточит! Чего ещё надо? Давить на психику чистого, ангелоподобного ребёнка и выжимать соучастников? Совершенно нет желания пачкаться. Да и мысль о собственном благородстве иной раз душу греет: всё-таки дитя малое. А за кражу группой лиц в не знающем пощады пролетарском народном суде больше накинут.

В коридоре послышались тяжёлые шаги, и звук, будто по полу что-то тяжёлое волочат.

Открылась дверь, кто-то невидимый за ней бодро позвал коллегу:

– О, здорово, Пиджак, пойдем, покурим!

– Ладно, Калачёва, – следователь устало, со смаком, выгнул спину, – выйди пока, в коридоре посиди…

Валя удивилась – как это она кличку следователя угадала, лицо тронула улыбка.

На заплёванном крыльце горотдела милиции уже стояли вовсю дымящие сотрудники, обсуждали свои дела и погоду.

– Слышь, Серёга, – обратился Пиджак к вероятно вызвавшему его на перекур, – что за шум там у тебя?

Серёга – высокий молодой парень с закатанными рукавами гимнастёрки и лихо сдвинутой на затылок фуражке, дав Пиджаку прикурить от своей папиросы, радостно ответил:

– Мобилизую ярость масс, Лёха! Упёрся в несознанку… но ничего, раскрутим! И не таких ломали…

В среде сотрудников возникло оживление:

– Что за тип?

– Болты с комбайна скрутил, – ответил Серёга, – деревня! Комбайн встал – всё, срыв производства! А это десятка, это он понима-ает!

– Здесь особый подход надобен…

– «Найди» двух свидетелей, – брезгливо вставил Лёха «Пиджак», – больше ничего и не нужно.

– Верно Лёха говорит!

– Ну да, придётся так и сделать, – решил Серёга, – а то всего одна бумажка от агента… – и тут же сменил тему разговора, – а что там у тебя девчушка такая, славненькая, делает?

Пиджак не стал скрывать:

– Облигацию у своих соседей своровала, вещи, явно с группой взрослых была, – и, в надежде на то, что и ему кто-нибудь подскажет советом, попытался намёком разъяснить ситуацию, – голодают они: мать у неё и братишка маленький…

Возникла неловкая пауза, затоптав окурки, все вспомнили о срочных делах:

– Конец месяца, отчёт еще не дописан…

– Обед скоро…

В последнюю ночь на свободе, перед судом, девочке в первый раз в жизни приснился странный и очень страшный сон: она находилась дома совершенно одна, братишки почему-то не было. За окном, несмотря на белые ночи – кромешная тьма, будто снаружи завешено плотной непроницаемой чёрной материей и оттого в комнате было сумрачно, только под потолком тускло желтела голая электрическая лампочка, висящая на витом, в матерчатой изоляции, шнуре. Вернулась с работы мать, одетая почему-то в старую телогрейку, в которой ходила обычно только зимой. Закрыла дверь изнутри на крючок и, не снимая сапог, молча двинулась в сторону Вали.

Походка и движения были какие-то странные, будто кто-то невидимый управляет телом матери, как куклой. Лицо было то же самое, мамино, только бессмысленное и неподвижное, а глаза – чужие. Иногда изнутри загорались то ярко-красным пламенем, временами же сплошь чернели. Это непонятное существо в обличии матери явно имело намерение или погубить девочку, либо силком утащить с собой, в какой-то иной, страшный мир неведомо лютых кошмаров – в самую преисподнюю.