Виктор Улин - Алые паруса. Финал феерии

«И кости жрецов сжег на жертвенниках их,

и очистил Иудею и Иерусалим.»

(2 Пар. 34:5)

Был черный, самый тяжелый из всех предутренний час.

Час, когда ночь уже потеряла силу, но день еще не набрал ее в достаточной мере.

И было непонятно, кто из них победит.

А если победит, то какой ценой.

Мимо серой мышью проскользнула тень крейсера – судя по обводам, английского.

Показалась непонятно откуда, помаячила недолго за пределами прямого залпа, и снова скрылась неизвестно где.

Но на него не обратили внимания.

Они находились в нейтральных водах, да и война еще не была официально объявлена.

Тянулось странное время: никто ничего не понимал, но все понимали, что что-то не так и скоро станет не лучше, хоть и яснее.

Тяжелый немецкий крейсер слегка покачивался на чуть заметной волне.

Хайссенбруннер, командир грозного корабля, посмотрел в задраенный иллюминатор и пробормотал:

– Ассоль, мать твою… Это надо же было так назвать девочку…

Он отложил книжку на столик.

– Назвали бы еще Буссолью или Кранбалкой…

Зачитанная донельзя, она была готова развалиться.

На переплете куда-то шел корабль под алыми парусами.

Ничтожная посудина, срубленная топором – ее можно было разнести в щепки даже не башенным залпом, а одним выстрелом из главного калибра.

Но тем не менее деревянная лохань летела по волнам и алые паруса ее полнились ветром.

И были упругими, словно груди женщины, спешащей к любимому мужчине.

– Donnerwetter … – сказал Хайссенбруннер и опустил голову.

Крейсер качался на волне так, словно хотел возразить, но не находил слов.

Хайссенбруннер вздохнул.

С трудом оторвал тяжелый подбородок от упавших на стол локтей и крикнул:

– Ренк! Kom bitte hier!

По уставу командир мог просто взреветь: Ренк!!!!

Но он позвал его вежливо и по-человечески.

Дверь командирской каюты отворилась.

Пригнувшись, чтоб не снести голову, комингс переступил двухметровый Ренк, его личный адъютант.

– Слушаю вас, герр корветтен-капитан!

– Ренк!..

Хайссенбруннер опустил набухшие после бессонной ночи веки, словно не сразу соображая, что хотел приказать.

–…Ренк…

Адъютант слушал, привычно вытянувшись в струнку.

– Ренк… – наконец пробормотал корветтен-капитан. – Вызовите ко мне боцмана.

– Слушаюсь, герр корветтен-капитан!

Кажется, стук сведенных каблуков еще звучал на пороге, но адъютанта тут уже не было.

Взамен него гулкое корабельное эхо прыгало по внутренностям крейсера, отдавалось от низких подволоков.

– Боцмана к капитану!

– Краузе к командиру!

– Немедленно!

– Боцмана Краузе!

– Герр Краузе!

– К командиру…

– Командиру…

– Герр Хайссенбруннеру!

– Сей же час!..

– Моментально!

Хайссенбруннер сидел, не меняя позы.

У него болела голова.

И еще больше болело легкое, неудачно простреленное еще в Мировую войну под Биксшоте.

Тогда их, военных моряков, по причине отсутствия топлива и боеприпасов, сняли с кораблей и бросили отражать атаку сытой, мордастой английской… и еще более мордастой американской пехоты.

Хотя как могло легкое быть простреленным удачно?

Удачно простреленной могла оказаться рука, у которой оторвало несколько нужных пальцев, после чего ждала лекарская комиссия и списание из флота, возврат в тыл к жене на пухлые перины.

И то если была жена…

Корветтен-капитан тяжело откашлялся.

Задержал во рту мокроту, сплюнул в плоскую чашку Петри – точно так, как велел корабельный доктор Линге.

Мутная жидкость в плоской стеклянной посудине была лишь чуть-чуть розовой.

Это радовало.

Крови могло быть больше.

Иногда мокрота напоминала те самые алые паруса.

О том, что крови могло быть меньше или не быть вообще, думать не приходилось.

Времена прошли и изменились, оставалось приспосабливаться и привыкать.

Хайссенбруннер плеснул в чашку затхлой воды из графина.

Поболтал в разные стороны и выплеснул содержимое в иллюминатор.

Отдраив его только сейчас, он наконец услышал плеск волны о борт крейсера и, как всегда тревожные, крики морских чаек.

Оттуда дохнуло сыростью, сразу закололо и заломило в груди.

С таким ранением стоило сидеть на суше, а не болтаться среди воды.