Дмитрий Лашевский - Образ и подобие. Роман

– Здорово, командировочный ты наш, – сдвинув салатницу и не вставая, протянул ему широкую ладонь хозяин дома. В последние месяцы Михаил Александрович стал прибаливать. Он и сидел сейчас с какою-то строгой стариковской устойчивостью, и жёлтый мазок на его лице, казавшийся ламповым бликом, не исчезал при повороте головы. – Один?

Это было спрошено так, словно племянника и одного было много.

Сергей пошевелил плечами и вопросительно потёр ладони. – Ну-с? – его габаритный вид так и пробуждал аппетит.

– Да не все ещё, – придержала Ираида Петровна.

Сергей оглядел собрание, убедился, что не все, и проскользнул, с неожиданной быстротой и ловкостью, вглубь, на диван, к Олесе. Повеяло легчайшим жасмином. Тут же рядом образовался Женин мальчишка.

– Ну, ползи сюда, заместитель, – Сергей поймал его и усадил на колено.

– Чего это, заместитель? – тот даже засопел, устраиваясь поуютнее.

Сергей погладил его по голове с тем же беглым удовольствием, с каким гладят котёнка, и спросил у Олеси:

– Так что, теперь насовсем из родного гнезда?

– Теперь – насовсем, – она ответила с какою-то дополнительной прочностью, будто тоже погладив кого-то внутри.

Голос у неё был особенный, создающий иллюзию непрерывного чувства. Он напоминал, если уж подбирать образ, и Сергей подобрал его, чуть тяжеловесный, поток шампанского, которое кстати и хлопнуло, сочащийся сквозь молотый хрусталь. Впрочем, шампанское открыли долей ранее, так что психическое время опять прыгнуло себе за спину. Этому было своё название, он забыл, но вспомнил, что все Олеси, каких он знал в жизни или хотя бы слышал, говорят именно такими голосами. А больше… да почти никто. Удивительно. Если систематизировать тембры по именам их носителей, то выйдет забавная коллекция.

– У мамы Жанны? – склонился он к чуть прикрытому локоном уху, с умилением глядя на точку от отсутствующей серёжки. Давно уже вслед за Олесей все родственники называли её непутёвую мать, известную своими фрондёрскими выходками, пожалуй, больше, чем картинами, художницу Друзину, мамой Жанной. И точно, и отодвинуто.

– Нет, – тихо сказала Олеся, – она же в Звенигороде. А я…

– Ах да. Надо бы нам, – Сергей растопырил пальцы и сделал сводящий жест. Фужер, правда, пустой, рухнул в блюдце с огурцами.

Тотчас и наверху что-то вздохнуло, грохнуло и рассыпалось. Пауза, и ещё раз, потом раздался приглушённый и какой-то театральный крик, будто репетировали скандал.

– Эка! – Сергей поднял голову и даже приоткрыл рот. Он жил с жадностью первопроходца, много с чем встречаясь впервые, а возвращаясь, иные вещи воспринимал как внове.

Михаил Александрович поморщился в своём углу. Дом, действительно, был доисторический, в шесть этажей, с деревянными перекрытиями, и когда наверху нажимали лёгкой лезгинкой или малолетний буденовец падал с коня, потолок колыхался, как тесто, поигрывал золотистой росписью виноградника, – и высота становилась тревожной, а вся пышная обстановка казалась устаревшей и недостоверной.

Кто-то, словно чтобы обернуть квартиру в защитный чехол, переключил потайные кнопки. Большой свет потух, зажглись два торшера и бра, и полился негромкий медовый шлягер. Теперь сморщился Сергей.

– Не нравится? – участливо спросила Олеся.

– Ресторанная музыка, – заявил он.

– Мама! – она отменяюще шевельнула рукой.

А вот это всегда резало слух. Хотя старшие Венециановские взяли Олесю лет с трёх, сразу после того, как Жанну задержали на Красной площади с какими-то абсурдистскими плакатами, в компании бывших лимоновцев и двух эстонцев, и так и воспитывали вместе с Леночкой, из единственной дочери превратившейся в старшую, и Олеся всё детство легко знала, что у неё две мамы, в самом обращении, особенно теперь, когда она уже покидала, уже покинула их, было что-то неестественное, надавленное. Куда проще звучало, когда она называла Михаила Александровича папой, – другого и не было. Вообще, Ираиде Петровне не слишком повезло с сёстрами.

Но были ещё двоюродные, обе с мужьями, и один из них, кого Сергей видел впервые или просто хорошо забыл, присел, крякнув на спину, к Михаилу Александровичу. Оттуда зашелестело: объективизм, остеохондроз, оползень, оппозиция… Сергей вздохнул и опять повернулся к Олесе:

– Что же она сейчас? В работе? Пишет? Лет пять назад, помню, она устроила шикарную выставку. Мы как раз там что-то снимали. Я в этом, признаться, мало смыслю, но тогда – произвело…

– У неё сложности, – по-прежнему тихо, только ему, но не прячась за слова, произнесла Олеся. Теперь не ручей, не шампанское, а песчаный ветер перекатывал хрусталики. – Работы почти нет. С союзом рассорилась, выставляться негде. Даже не в этом дело, а… как-то она теперь… очень одна.