Виктория Травская - Сопротивление материала. Том 3. Так не бывает

Но уйти вот так, с позором, оставив поле битвы за Седых, позволив ей торжествовать окончательную победу? Нет!

– Я должна вернуться! – сказала она прежде, чем додумала эту мысль.

– Вот и правильно! – обрадованно и немного испуганно пролепетала Ирка, а Славик поднялся и протянул ей обе руки.

– Но я ужасно выгляжу, – спохватилась Саша, вставая.

– Ну, не так ужасно, как слегка…растрёпанно, – сказал Славик, пытаясь пригладить её волосы.

– Ничего, умоешься холодной водой – и всё пройдёт! – засуетилась Ирка. – У меня есть тушь…

Скрипнула школьная дверь, и на тускло освещённое крыльцо вышел кто-то ещё. Все трое обернулись. Когда вышедший пересёк границу фонарного луча, они с облечением увидели, что это Букин.

– Ну? – спросила Ирка. – Что там? Лёш!

– Дед собрал всех в классе, – ответил тот, глядя на Сашу, – пытается выяснить, из-за чего сыр-бор. – Он по школьной привычке сунул руки в карманы брюк, задрав полы своего нового пиджака. – Походу, ему известно, кто на самом деле писал жалобу, и теперь он колет наших девчонок. Пытается выяснить, кто запустил слух…

– Пффф, – фыркнул Славик, – ну и как?

– Молчат. Как воды в рот набрали.

– Что и следовало ожидать. А ты здесь чего? – спохватился он.

– Вот, послал меня за вами. Ну, то есть, за Сашкой…

– Я туда не пойду!

– Ты же только что сказала, что вернёшься!

– Да брось, Сань, никто не верит в эту лабуду! – отозвался Лёшка. – Ну, то есть, из ребят. Да и девчонки теперь – Дед же им сказал…

– В класс – не пойду. Зачем я там?

–Ну, я не знаю, – Лёшка дёрнул плечом. – Может, он хочет, чтобы они извинились.

– Не нужны мне их извинения!

– Супруниха тоже там. С их классной…

– Плевать. – Саша посмотрела Славика и потом на Ирку. – Мне надо умыться. Принесёшь мне мою сумку?

Сидя на краю учительского стола, Иван Ильич смотрел на своих птенцов. Мальчики и девочки, которые, как старую кожу, сбросили наконец опостылевшую школьную форму и, конечно же, чувствуют себя невероятно крутыми и взрослыми. Он сделал для них всё, что было в его силах, но теперь с грустью думал, что не все его усилия увенчались успехом. Сидящие перед ним нарядные девочки выглядели виноватыми, растерянными или сердитыми – все, кроме одной. Ольга Седых, отличница и гордость класса, восседала, как обычно, с каменным лицом. «Мне это кажется, или сквозь её монаршее величие действительно проступает рвущееся наружу торжество?» – спрашивал себя Дедов, на протяжении семи лет бывший очевидцем неутолимой иррациональной вражды, которую Седых питала к тихой и замкнутой Рогозиной. Не отличнице. Не пользовавшейся всеобщим успехом. Не считающей себя красавицей. Не модно одетой. Сплошные не! И вот теперь женская половина класса усиленно обходит глазами ту, которая, как подозревал Иван Ильич, и затеяла эту грязную и подлую игру. Они не подозревают, что упорство, с каким все они избегают смотреть в её сторону, только подкрепляет его подозрения – как и торжествующий вид самой Оли, блестящие глаза которой не могут скрыть даже накладные ресницы. Парни же откровенно скучали, испытывая лишь умеренное любопытство и досаду за прерванный праздник.

Дедов уже опросил каждую из девочек, и получалось, что слух зародился сам по себе, в куче грязного белья, потому что выходило так, словно каждая услышала об этом от другой, та – от кого-то ещё, а «кто-то ещё» и не помнил, от кого. И только Седых молчала, царственно восседая на своём привычном месте в центре класса.

– Ну, а ты что скажешь, Оля? – обратился к ней Дедов.

– Я?! – Седых посмотрела на классного руководителя так, словно он сморозил какую-то нелепость: не барское это дело разбирать склоки черни! Она явно хорошо подготовилась к этому вопросу. Но зато ему было отлично видно, как напряглись остальные, как метнулись в её сторону два-три откровенно испуганных взгляда.

– Да. Что известно об этом тебе?

Седых небрежно пожала полными плечами.

– То же, что и всем остальным.

– Вот как. – Иван Ильич медленно вздохнул и помолчал, глядя в тёмное окно, в котором отражались все эти юные люди. Растерянные и обескураженные произошедшим. Он знал: они запомнят вот эти последние свои минуты в школе, как неизбежно запоминает человек своё самое первое и самое последнее впечатление. Всё остальное смешается, превратится со временем в трудноразделимый ком воспоминаний о школе, на поверхности которого останется вот это – отвратительное, скользкое и постыдное, к которому они оказались причастны. И, хотят оно того или не хотят, оно будет управлять их жизнями – либо посредством вызывающей отторжение нравственной тошноты, либо страха и ложного стыда, понуждающих к круговой поруке.