Алексей Ивин-Конь - Записки сутенера. Пена со дна

Шина имел талант и, входя, куда бы то ни было, сразу, как дым, заполнял собой всё пространство, становясь его центром. Уже нельзя было не знать, что он тут. И, в зависимости от его настроения, это пространство было либо лёгким и солнечным, а то погружалось в более или менее плотную тень.

В ту минуту моё внимание монополизировал грязный носок, который Килл, свинтив в Лондон, оставила на середине комнаты. Прочертив в уме линии, которые, выходя из углов комнаты, пересеклись на дырочке в его пятке, я почувствовал металлический привкус. Мои руки начинали дрожать…

– Ты, Шина, предпочитаешь, чтобы тебя как убили (я держал в руке карандаш), в почку тебе лучше воткнуть или вот сюда?

Я измерил его с ног до головы взглядом. Кожа по всему телу похолодела, она была влажная, к ней, с понтом, прикоснулось свежее веяние из-под двери. Странность была в том, что обе реальности, в которых я одновременно находился, были вполне совместимы и ни в какой конфликт между собой не вступали. Наоборот, они переливались она в другую без видимых и ощутимых границ. Эта констатация доставила мне такое удовольствие, что я чуть не сполз со стула от смеха.

– Ах-ах (Шина), ах-ах!

Прежде чем курить, он всегда повторял одну череду движений, в том числе катал сигарету между пальцев и постукивал ей по квадратной пачке, как Хемфри Богарт.

Кровать: «Тук, тук, тук (в стенку)».

–Ударники хреновы! (Шина заинтересовали пустые рамки)). В каком же клоповнике ты поселился, мать честная! (Он презрительно пошарил взглядом по стенам и потолку.) Или вот. (Он любил показывать прикус, два передних зуба его были длинней остальных и выступали немного вперёд, придавая молочной улыбке этого пидараса особую харизматичность.) Даже со скидкой, или меняемся на чухонку твою, выбирай. (И достаёт из кармана тряпочку, в которую был завёрнут небольшой пистолет.) Погляди-ка, какая прелесть.

Браунинг, и правда, был аккуратный чёрный, номера целые. Мы оба относились к оружию трепетно, с самого детства. Что ни говори, а такой предмет к руке мужчины просто-таки клеится (пацифисты мне будут противоречить, но я и доказывать ничего не хочу).

– Что (спрашивает) с тобой?

– Ничего (отвечаю). Что со мной?

Ничего. Что это (думаю) такое за тролль? Интересно. Носок, скучающий на полу, шевельнулся и, однобоко извиваясь, пополз к двери. Обстановка в комнате очевидно меняла очертания. Контуры её, теряя чёткость, превращались в волны электричества. Излучаясь из моих пяток, они разбегались по телу муравьиными лапками. Я становился, прям, ну как электрик, нарушивший технику безопасности.

– Йок! (Я чуть не захлебнулся от смеха.)

Удары в стену стали пореже, но основательней, голос вскрикивал, словно женщину били апперкотом под рёбра. Заевший звук ковылял, как игла на поцарапанной пластинке. Шина поджёг сигарету – зажигалка, с тех пор как я его помню, была у него одна, бензиновая именная (Сталин подарил деду). Он изящно курил, этот ублюдок, но без пижонства и вычурности, просто и аппетитно. И вообще в Шине было много от пса с толстой, как <���Война и мир> родословной, включая, как хихикнула одна цыпа, хвост. Двумя пальцами он снял с языка крошку табаку.

– Видишь (говорит), дырка в стволе, это в пистолете самое главное, из неё вылетают смертоносные пули (проглотил голубой крендель дыма и лизнул чёрный ствол). Мне пора. Думай быстро.

Так и сказал (клоун умный), думай, говорит, быстро. Всё у Шины должно было делаться на лету, ему не хватало времени – жизнь не вмещалась в назначенные ему сроки, и всё вокруг трещало под напором его энергетического присутствия, как подсевшая в стирке одежда.

– Тролля (говорю) купи!

Я чуть не уссался от смеха, закрыл глаза и на брусничном, под фрак Чичикова фоне увидел, как пересекались искристые чёрточки. Невидимая тяжесть давила на всё вокруг. Я понимал, что сжимаюсь, приобретая, вместе с тем, рельеф, сжимаюсь, становясь пупырчатым карликом.

Стенка вздрогнула, за ней в две октавы зарычали, запели, заулюлюкали (Саломея с партнёром в совокупном порыве дырявили небеса). На церкви напротив долбанули два колокола. В квартире этажом выше проснулся младенец. На ближайшей пожарной каланче (как всякую первую среду месяца, в полдень), завыла сирена.

– Ансамбль, мать честная (Шина положил на ухо ладонь). Песни и пляски. Истоптав зелёный бархат, вдоль по берегу реки. Ну, и клоповник!

– Париж (говорю – надо же было ему что-то ответить)!

#02/1

Pour avoir dépose une gerbe à la mémoire de Jean Palach, l'écrivain est condamné à neuf mois de prison (Figaro, 21 fevrier 1989) [2].