Малка Лоренц: Гипноз и наркоз

Он и теперь, спустя столько лет, прекрасен, свеж и могуч, хотя цвести ему больше не о чем, у нас теперь и без него есть кому цвести.

Когда я была еще более молодая и прекрасная, у меня было две жизненные цели – поднять бабла и выйти замуж за курчавого брюнета высокого роста.

Один курчавый брюнет уже прошел к тому моменту через мои руки, но оказался бракованным – бабла он поднимал мало, бестолково, а главное – для себя, а не для меня, это с моими задачами монтировалось плохо. Поэтому я была вся в поиске, перестройка шла к концу, до путча оставалось шесть недель.

Новый курчавый брюнет смотрел на меня двенадцать остановок подряд, я ехала в Меншиковский дворец вести вместо кого-то заболевшего экскурсию для немцев, изучающих русский язык, нашли что изучать, я ехала в троллейбусе и давилась пирожком, пообедать было нечем. Брюнет смотрел, как я жую. Не знаю, о чем думал брюнет, а я думала то же, что думаю всегда – соображай быстрей, идиот, мне через две остановки выходить.

Брюнет вышел вместе со мной и зашагал следом. О, подумала я. Гляди-ка, сообразил. Брюнет дошел до входа и вошел за мной. Он был в этой группе экскурсантов, о, подумала я, это судьба, подумала я и после экскурсии не помчалась на остановку, а села покурить. Теперь было не до шуток, дело было серьезное.

Курчавый брюнет высокого роста оказался родом из Базеля, и ботинки на нем были ручной работы. Он присел рядом и спросил, не займусь ли я с ним русским разговорным. Я сказала «Да», и мы пошли в кабак. Кабак в те времена, если кто не в курсе, представлял собой погребок с дерматиновой мебелью, где самой козырной закуской в меню был шпротный паштет по цене осетрины. Мы много курили и смеялись, выпили много коньяка, богомерзкого на вкус, а потом я дала ему свой адрес.

На следующий день он явился на урок. Мы занимались русским разговорным, хотя я и тогда не представляла, как его преподают, и сейчас без понятия. Я ему просто давала темы для дискуссий, он дискутировал сам с собой, а я прикидывала, что взять с собой, а что продать и кому. Вечером снова был кабак, коньяк и шпротный паштет. В тот же день я выставила за дверь своего тогдашнего бойфренда, нежного инфантила со склонностью к стихосложению.

Мы встречались каждый день. Я водила его по городу и на какие-то концерты волосатых неформалов, а он кормил меня шпротным паштетом и рассказывал, какой дом у них в Базеле и куда выходят окна. Еще он говорил, что я одна его понимаю. С багажом я определилась, купила у фарцы большой чемодан и обменяла все прикопленное на доллары по черному курсу. Секса у нас не было, и меня это слегка удивляло, но в целом мне было не до этого – речь шла о серьезных вещах, а не о всяких глупостях. Однажды он очень медленно произнес «Ты мне очень нравишься», и акцент у него был сильнее обычного.

Он сказал это в день путча, 19 августа. Мне было очень страшно. Мы сидели в валютном ресторане за пивом, и я не чувствовала ничего, кроме страха. Ты мне очень нравишься, ты потрясающая девушка, сказал он, но страха меньше не стало. Страха было столько, что я зажмурилась. Ты потрясающая девушка, сказал он, но я люблю мужчин, так сложилось.

Путч закончился хорошо, чемодан мне тоже потом много раз пригодился, а курчавого брюнета я встретила полгода спустя в другом валютном ресторане, с ним был невысокий большеглазый юноша, юноша одной рукой ел, а другой держался за его руку, а мой брюнет не сводил с него глаз.

Это были нетрадиционные сексуальные отношения, потому что традиционные сексуальные отношения заключаются в том, что все несчастны и выхода нет.

Когда я писала диплом, я раз в неделю посещала своего руководителя в евойном НИИ. Руководитель был не мальчик и с первого взгляда смекнул, что говорить со мной об экономике предприятия бессмысленно. Он набрасывал мне в темпе план очередной главы и переходил к разговорам за жизнь.

В этих разговорах непропорционально большое место занимала тема женщин. Это слово он произносил всегда как бы с большой буквы, при этом понижая голос и подкатывая глаза. Теперь я догадываюсь, что это он ко мне клинья бил, так, чисто автоматически, типа вдруг обломится, а тогда я по молодости думала, что он просто унылый дурак.

Женщина, подвывал он, она же должна быть Женщина! Юбочка там, чулочки, все дела. Чтоб всякий видел, что она Женщина! Я сидела напротив в джинсах и в рыжих альпийских ботинках почти до колена, юная, кудрявая и точеная, и чем больше этот старый мудак мне вкручивал про чулочки, тем больше на мне с каждым разом становилось джинсы и кожи, и, собираясь к нему, я напяливала чуть ли не бейсболку.