Илья Бондаренко - Порча

Свое настоящее имя Лука никому не сообщал. Я даже не уверен, что его жена была в курсе, потому что по паспорту он тоже значился гражданином Лукой Городничевым. Я узнал, что это имя подделка – случайно. Как-то раз мы имели неосторожность смешать шампанское и обыкновенный самогон, после чего с Лукой сделался приступ откровенности, а со мной приступ жалости к себе. В итоге мы наплели друг другу такого, о чем нормальные люди не только не рассказывают, но стесняются даже знать. Когда тяжелое похмелье встало перед окном нашей комнаты, я понял, что в обрывках памяти лучше не копаться. Последним воспоминанием, на которое я еще мог, кое-как, согласиться был ноготь с большого пальца, оказавшийся в моем пивном стакане и который я чуть не проглотил. Если ноготь принадлежал Луке, то справедливо будет уточнение, что это ноготь большого пальца левой руки. Поскольку на правой – большой палец отсутствовал. Его отхватило в цеху обойной фабрики, где Городничев проходил стажировку после института.

В жутких лабиринтах бреда мне мерещилось, что ночью мы целовались. На фоне всего вышепережитого, такая мелочь как имя совершенно утратила вес. Я до сих пор прихожу в ужас от возможности его вспомнить, поскольку боюсь вспомнить вместе с именем и всю ночь целиком.

Если верить слухам, в последнее время Лука занимался важным делом отращивания бороды у себя в деревне, забыв о том, как нежно мы с ним когда-то дружили. Эти слухи он распускал про себя сам, чтобы враги снизили градус экзальтации. На деле – готовилось что-то серьезное, способное изменить будущее, то, что касалось каждого человека. А я сидел в своем лагере на окраине Тулы, точно такой, как и раньше, не поменявшись даже в лице. – Так мне сказала Дана, – давнишняя подружка, которую я не шлепал по голой заднице целых десять лет. Ведь все это время я был влюблен в Марию, которая была в миллион миллионов раз лучше и красивее всех этих голых задниц, ног и чулок, которые они натягивали…

Когда проводишь свою

жизнь в заключении

то всякое время года – нехорошо. Особенно трудно, когда на улице светит солнце или оно угасает. В вечерние тихие часы, перед приходом Петра. Тишины становится так много, что она доставляет физическую боль. Ее невозможно спугнуть, она ничего не боится, она огромна, больше всего, что есть на свете, – железных цепей, решеток и коридорного эха. И даже не так, – решетки, железные цепи и эхо – малая часть ее проявления.

Я пытаюсь вспомнить, в какой из моментов жизни она меня абсолютно подчинила… Пятнадцать лет назад, к примеру, мой день начинался так, – я отдергивал зеленую штору и глядел на статичный пейзаж. Движение ему придавали только вороны и ветер. Я надевал старые вещи, пил кофе и выбирался наружу. Туда, где все состояло из людей и вещей им не принадлежащих. Казалось, что любой может подключить себя к этой машине, производящей общество. Надо только вставать пораньше и идти в направлении центра, откуда расходится кругами человеческое волнение.

Однако не так давно мне стала доступна новая истина – к этому общему нечто могут подключиться абсолютно все – инженеры, политики, их охрана, водилы, подъездные попрошайки, чистильщики дорожных знаков и загрязнители придомовых территорий, старухи и гнусные парни, короче говоря, все кроме меня. Они постоянно делают вещи, которые кажутся мне глупыми и в результате получают от этой машины все, что им надо.

Так было с моей женой, с моей девочкой, до тех пор, пока она от меня не ушла. Так происходит с ней теперь и, уверен, будет происходить дальше.

Практически все свое время я провожу в небольшой камере. У меня здесь только мои дела, не касающиеся больше ни одного человека. Я пишу книги и рисую. Ненужные книги. Точно зная, что не получу на них даже отзыва надзирателей. Хотя они всегда радуются и благодарят, когда я им что-то дарю.

В последний год надзирателей у меня три – Пётр, Павел и Валентина. Двое из них периодически сменяют друг друга. Они могли бы делать это через день или два, но обычно они сменяются несколько раз в течение суток. Пётр всегда одет в строгую военную шинель, если, конечно, я не путаю шинель с бушлатом, а бушлат с кителем. Тонкая полоска усов делает его похожим на мафиози. Когда я подхожу к умывальнику и закрываю глаза, чтобы плеснуть в лицо воду, в воображении оживает его маленькое сухое лицо. До сих пор не могу к этому привыкнуть и пугаюсь. Пётр всегда безупречно вежлив и отвечает за пытки.

Валентина – второй по важности тюремщик, хоть она и не принимает в расчет мнения остальных. Пётр для нее – подсобный рабочий. Она наделена властью заботиться обо мне, как и когда посчитает нужным. С ее слов и эта камера, и эта тюрьма, и я, существуем только благодаря ей. Она постоянно недовольна и всегда отвечает отказом на просьбу передать управление мной Петру или Павлу. Если я выхожу из камеры в ее смену и задерживаюсь в проходе хотя бы на несколько секунд, она сразу старается подойти и высказаться относительно того, что сегодня я делаю не так. Поскольку только она одна знает, как надо. Валентина пережила большую часть заключенных и со всеми обходилась примерно одинаково. Она мощно гремит в дверь, потом впихивает свою грудь в помещение камеры и принимается отчитывать, говоря, что и как заключенный делает неверно. Меня она отчитывает за то, что я пишу и рисую вместо того, чтобы убирать паутину, следить за порядком и вести хозяйство, как это делают остальные. Иногда она с руганью отбирает у меня вещи и приносит их постиранными. Когда ей кажется, что я вот-вот сломаюсь от ее напора, она пробует меня успокоить. Спрашивает, как у меня получаются мои рисунки. Я, действительно, начинаю успокаиваться и объясняю, что когда боль соединяется с электричеством, в темноте возникает образ. Я вижу его и пытаюсь перенести на бумагу. Образы очень хрупкие и ломаются. Моя задача – чинить их и сглаживать. И ненавидеть себя, когда сломанное невозможно восстановить. В этот момент Валентина открывает банку с какими-то солениями и умоляет, чтобы я попробовал хотя бы капельку, каждый раз причитая, что сегодня слишком много уксуса или мало соли. Терпеть ее сложнее, чем остальных, и я стараюсь не питаться вовсе.