Ольга Куранова - #ЛитФак. Лучшие тексты первого сезона

Катя вдохнула запах своих детских лет. Пробралась в церковь. Жгучие розги крапивы погладили её по спине, укусили за ноги, придержали руки. Захотелось зарыдать, как раньше, броситься к маме, показать ей красную опухшую ножку. Катя закусила губу и громко выдохнула.

Бабушка рассказывала, что раньше эта церковь была живой. По воскресеньям звон колоколов золотым эхом рассыпался по деревне. Женщины в синих, красных, белых платках, сгорбившись и прислонив правую руку к груди, заходили под кирпичные красные своды, как звери заходили на Ноев ковчег.

Здесь гуляли молодые девушки – водили хороводы, жгли костры, бросали в речку венки. Здесь таскали яблоки молодые парни, а старики грозили им сморщенными кулачками и подвязывали надтреснувшие ветки.

Катя упала на стёртые коленки. Подняла голову к небу – от сводов купола осталось несколько косых фресок. Ей улыбались безглазые ангелы.

Вместо колокольных звонов эхо обрушило на высокий берег некрасивые Катины рыдания. Молитвы «помоги», «папа», «война», «вернётся домой» захлёбывались в неразборчивых слезах. Лицо перепачкалось в пыли и земле. Это было единственное место, где Катя могла плакать. При сестре – нельзя. При немцах – ни за что.

Плакать приходилось за всех: за папу (лишь бы только вернулся; раненый, без руки, без ноги – как угодно! – но пусть только вернётся), за сестрёнку (хватит ей кашлять, пусть лучше Катя заболеет и умрёт), за умерших, за живых. Ангелы, пригнездившись около потолка, сочувственно качали выцветшими крыльями. Птицы уважительно смолкли.

Катя встала с колен. Сбитую кожу щипало. Красные следы от крапивы неприятно зудели по всему телу, огненными лапами хватаясь за руки, за ноги, за спину. Катя вытерла слёзы и подняла голову. На щеках остались некрасивые пыльные следы, но в деревне, кажется, у всех такие…

Солнце занималось. Голубые полосы неба сливались с белыми, будто неопытный художник остался недоволен своей работой и бросил её на полпути. Молочный туман прятался под крылом распаляющегося дня.

Катя вышла на крутой берег, поджала под себя ноги в бывших когда-то белыми носках, поправила голубую юбку прорванного платья и испачканными в засохших крапинках крови пальцами разредила тусклые волосы на три пряди.

– … присели на досуге погреться у костра две девушки-подруги: связистка и сестра…

Пора было идти: сегодня Катина очередь пасти и доить корову; сегодня Катина очередь готовить немцам свинью.

– … как будто на крылечке весенним вечерком, иль где-нибудь на речке с песчаным бережком…

Катя туго затянула косу. Вытерла кулаками глаза. Отряхнула от колючей травы платье, распрямила спину – как будто она вместе с отцом шла в бой, а не сидела на печке, пока за её столом обжирались салом – и громко кончила последние слова: «А нам под песню эту припомнилось о том, что есть на свете где-то родной далёкий Дом».

***

Дитриху говорили, что в России его встретят варвары, по шею заросшие в грязи и не знающие о том, что такое книга. В какой-то момент, когда Дитрих приказал местному мальчишке с огненными волосами и грязным от веснушек лицом отмыть колёса своего мотоцикла, он даже готов был в это поверить – варвар, сплёвывающий свои липкие слюни на траву и бегающий босиком.

Но девушки в деревне были что надо. Дитрих запретил нескольким из них носить косынки – ему нравились длинные волосы, пахнущие то ли сеном, то ли лесом, то ли болотом, то ли всем сразу. Ему нравились недлинные загорелые ноги с короткими серыми волосками на исцарапанной розовой коже. Ему нравились спрятанные в свободную рубаху или длинное старое платьице груди, будто рыбий глаз выпятившие из-под грубой ткани.

Ему только не нравилось, когда такая немая девушка заходила в казарму – небольшой сарай в центре деревни – прятала светлые глаза и, отвернувшись, спускала край рубашки с плеча. Дитрих выходил на улицу. Дышал ночью. Долго курил, стряхивая бурый пепел в грязь. Морщился от приглушённых криков, коротко вылетающих из сарая. Отворачивался, когда раскрасневшаяся девушка со слезами выбегала наружу, прижимая к груди свёрток с жирным мясом или хлебом.

Дитриху было двадцать пять, и в этом году он должен был бы, наконец, начать приносить в семью деньги. Раз в месяц он приносил бы большой пакет с продуктами из магазина, где работал большеусый старик с глубокими прорезями морщин вместо глаз и рта. Он оставлял бы себе немного на сигареты и по вечерам усаживался бы на стул с горбатой спинкой, закидывал бы ногу на ногу и причмокивал папиросой, перекидывая её с одного уголка рта на другой.