Валерий Бочков - Сердце и другие органы

– Квартира, короче, на Сорок Второй… Я отпустил шофёра. Мэгги меня ждёт у подъезда… Швейцар, мрамор в холле, колонны. В лифте я вспотел, думал – сдохну. Мэгги открывает дверь, заходим. Там три комнаты, в окно Крайслер видно… Мэгги показывает, смеётся. И я чувствую, Димыч, чувствую, что она ждёт. Понимаешь, ждёт! А сам думаю, господи, господи, как же, ведь я не знаю как! Тут она говорит, вот там душ, а тут – ванная. И открывает дверь. Входит, я за ней. И тут она сама, представляешь, сама! Прямо в ванной. Господи! Потом на полу, потом на кухне… Три раза… Понимаешь? Первый раз в жизни!

Он сделал глоток и повторил:

– Первый раз…

– Ну и что теперь?

Он посмотрел на меня, моргнул и тихо ответил:

– Не знаю.

Я поглядел на прыщ, редеющие волосы, мне стало жаль его. Было ещё подленькое злорадство, что это не со мной. И что я его предупреждал. Мудрый, старший товарищ.

– А что эта, твоя Мэгги, говорит? – имя я произнёс чуть пренебрежительно, он не заметил.

– Она потрясающая! Потрясающая! Она тоже как я, говорит, это безумие… И что та – её сестра, но всё равно, гори всё огнём! Это невозможно описать, губы, руки… нет! Три раза подряд! Представляешь?

Алекс издал какой-то рычащий звук.

Я подумал, что если до сорока жить с одной бабой, то любая Мэгги покажется пиком совершенства. Тем более, сбежавшая из-под венца, младшая сестра жены. Тут, пожалуй, любой зарычит. Даже такой травоядный, как этот.

Мои родители разбились на Первом шоссе. Они выехали из Сан-Франциско, остановились перекусить в Кармеле около полудня. Они ехали в Биг Сур. Когда я получил права, я полетел в Калифорнию, взял напрокат дешёвый форд. Я нашёл то место. Их машина перевернулась, пробила заграждение. Там крутой спуск, дальше обрыв, внизу океан. Машина на боку сползла к обрыву, но застряла между двух камней. Когда вспыхнул бензин, родители ещё были живы. Так сказали в полиции.

Я стоял на обочине, смотрел вниз. На те два валуна, что могли спасти им жизнь. Их бока были чёрными. Я перелез через барьер, я не мог поверить, что за пять лет дожди не смыли копоть. Это была не копоть, камень почернел от огня. Местами оплавился, стал скользким как стекло. Я царапал, пока не сломал ноготь. Потом сидел и плакал, потом пошёл дождь. Кто-то вызвал полицию.

Когда я вернулся в Нью-Йорк, в кармане штанов обнаружил гладкий камушек, идеально круглый и похожий на солодовую ириску, с запахом микстуры от кашля, которую мне прописывали в детстве. Я совершенно не помню, как камень очутился в моих джинсах.

Мои опасения оправдались наполовину: мы действительно перешли к скотчу, но до «Пяти с Половиной» дело не дошло. Около восьми Алексу позвонила Мэгги и он умчался, забыв заплатить свою долю. А я даже не успел съязвить насчёт старшей сестры. Пить больше не стоило, но я заказал ещё – одиночество навалилось так внезапно, что я растерялся.

Сумрачная брюнетка с кольцом в носу принесла скотч, поставила. У неё были сбриты брови, а на их месте нарисованы тонкие чёрные дуги. Она безразлично спросила, не хочу ли я сэндвич.

Я не знал, что ответить, мне было не до сэндвича. В этот момент я понял, что загнал себя в ловушку: убежал Алекс, деляга и невежда, человек, которого я презирал, презирал его инфантильность, его пошлость, дурной вкус, тягу к побрякушкам и мишуре. Если бы кто-нибудь назвал нас друзьями, я бы рассмеялся. Он унёсся к своей Мэгги, а мне стало тоскливо, словно ушёл близкий человек. Он – никто, знакомый. У нас нет ничего общего. Почти ничего. Откуда эта пустота?

Официантка лениво разглядывала меня, наверное, гадая, как это мне удалось так наклюкаться. Я извинился, сказал, у моего товарища несчастье, я никак не могу прийти в себя. Переживаю.

– Да? – удивилась она, сунув ладони в карманы невероятно тугих штанов. – Такой весёлый. С виду…

– Он просто не знает пока.

Она задумалась, свела нарисованные дуги.

– Как там насчёт сэндвича? – спросил я и улыбнулся. – Какие рекомендации?

Никаких татуировок не оказалось, Кэрол призналась, что страшно боится боли. Она сразу заснула, раскинув руки и выпятив бритый лобок. Лежала бледная, белей моих простыней и подушек. Я тихо встал, забрёл на кухню, выпил залпом банку ледяной колы. Постоял у окна, глядя на мигающие желтым светофоры. Два ночи. Я раньше не замечал, что в коридоре так скрипит паркет. В кабинете нашёл толстый плед, накрывшись с головой, заснул на диване.

Кончился октябрь, незаметно в Нью-Йорк вполз промозглый ноябрь. Каждую осень даю себе слово смыться до Рождества, каждый раз торчу здесь. Простужаюсь, матерю сквозняки и снежную жижу под ногами, свинцовое небо, которое можно достать рукой, прямолинейность архитектуры Манхеттена с продувными ветрами. Каждый раз нахожу неотложные дела и никуда не еду. Лень, скорее всего. Впрочем, на этот раз, подвернулось кое-что действительно увлекательное.