Анатолий Ким - Сбор грибов под музыку Баха

НУМАНО. Ну до чего же горячо! До чего холодно! Э-э, сестра МИОКО словно все еще продолжает пребывать там, где были в ходу такие слова, как «бедный мальчик», «мой последний час»… Там мне почему-то пришлось ковыряться в чужих свихнувшихся мозгах – и постепенно убедиться, что у всех они такие, у меня самого тоже! Помог мне открыть эту немудрую истину один пациент, некий русский человек, музыкант, который по контракту оказался в Японии, играл в Токийском симфоническом оркестре на валторне. Год он играл себе – и весьма недурно – на своей закрученной много раз, словно моток садового шланга, серебристой трубе, да вдруг занемог и попал в нашу лечебницу. Он мне признался, что является не столько музыкантом, сколько мистическим существом и прозывается – ОБЕЗЬЯНА РЕДИН.

Из всех чувств, испытываемых людьми, он более всего ценил чувство юмора… Он считал юмор теплым чувством – наиболее щадящим человеческую душу. В то время как всякие горячие страсти опаляют и сжигают ее, подобно звездному огню, а всякая лютая ненависть или зависть вымораживает душу, подобно холоду космической пустоты. Меня он просил о том, чтобы я каким-то образом помог ему вернуть вдруг пропавшее во время его пребывания в Японии чувство юмора. С упорством маньяка он твердил, что жизнь духа продуктивна только в приближении к диапазонам чувства юмора – и это соответствует тому, мол, что жизнь физическая возможна только в пределах теплых температур…

Так вот, этот русский господин открыл мне глаза на меня самого – что я тоже, оказывается, проживал свою жизнь, совершенно не понимая и не чувствуя всей смешной подоплеки. И мне тоже казались серьезными, абсолютно серьезными, вовсе не смешными, все эти наши профессиональные обязанности, «бедные люди», «униженные и оскорбленные», почитание императора, смерть буйного дебила в железной клетке, среди собственных испражнений. Но после нескольких бесед с русским пациентом я убедился, что он, бедняга, был прав. Все подобное тому, о чем уже шла речь, оказалось возможным и допустимым свыше лишь потому, что это смешно. Бог создавал мир с улыбкой. А мы, изменив ему, приняли на веру хмурую серьезность Его врага и во всем стали искать трагическую подоплеку. Мне пришлось-таки согласиться с тем, что ненормальными являются те люди, все эти Достоевские и Акутагавы, которым недоступно всепроникающее чувство юмора – фундаментальная основа космического психизма, как говаривал мой русский пациент.

ОБЕЗЬЯНА РЕДИН. На том стоял и стоять буду! Разумеется, не каждому дано было понимать, что если звезды кружатся вечность друг возле друга, как заведенные, то это смешно. Что человек, убивающий другого, чтобы ограбить его, просто смешон. И вообще – бояться смерти смешно, а из-за этой боязни совершать что-нибудь подлое – еще смешнее… При чем тут паранойяльный бред? Вы неправильно установили мне диагноз, доктор.

НУМАНО. Мне припоминается, что вы просили найти и вернуть вам чувство юмора, словно это утерянный кошелек… То есть налицо была механическая подмена абстрактного конкретным. Типичная маниакальная провокация параноидального сознания… Уверен, что диагноз мой был верным. Вы были неизлечимо больны… Но это ничуть не перечеркивает того, что я и сам был больным, как и многие так называемые нормальные люди. И юмора в моей жизни было действительно маловато. Но вы-то, господин ОБЕЗЬЯНА РЕДИН, вы, понимавший столь хорошо, что чувство юмора является самым верным признаком душевного здоровья… – почему же вам оно было совершенно не свойственно? Э-э, на редкость мрачного пациента удостоился я встретить в вашем лице!

ОБЕЗЬЯНА РЕДИН. Зато теперь никто не сможет обвинить меня в отсутствии юмора. У меня его столько, что хоть ложкой черпай! Даже страшновато становится, как его много. Надо бы часть раздать бедным и нищим. И, как говорил Себастиано, фаготист из оркестра: «Почему я не СЕБАСТИАН БАХ, а Себастиано ВЕЗАЛЛИ?» Любопытно было бы и на самом деле при жизни познать самого себя.

Однако это холодное античное любопытство и погубило беднягу ВЕЗАЛЛИ, который совершенно замучил себя безнадежными вопросами, почему-де он не великий полифонист, а самый заурядный фаготист, выдувающий чужую музыку из своей унылой прямой трубы.

Обычно мы сидели в оркестре рядом, и, скосив глаза, я мог наблюдать, как во время концерта итальянец мучился своим проклятым вопросом, при этом старательно надувая щеки и буйно наливаясь кровью по всему полному, бритому патрицианскому лицу… Ах, что там говорить о Себастиано – с ним было все более или менее ясно, ему еще бабушка говорила, что он хотя и тихоня, слабохарактерный Дристуччи, но очень завистливый мальчик и что он когда-нибудь умрет от того, что его сосед по квартире выиграет в лотерею полбиллиона лир.