Анатолий Ким - Сбор грибов под музыку Баха

ТАНДЗИ. Отец отвез меня в Лондон и оставил там у своего друга. Этот друг был аристократ, очень богатый человек, жил он в своем огромном доме, наследственном дворце, где на моей памяти никто, кроме него, никогда не проживал. Каждое утро появлялась только моя воспитательница, мисс ЭЛОИЗА, как я ее называл, которая кормила меня три раза в день и вечером укладывала в постель. За все время своей жизни в этом доме мне никогда не приходилось видеть, чтобы мисс ЭЛОИЗА и сэр ЭЙБРАХАМС хотя бы раз заговорили друг с другом. Наверное, моя няня все-таки разговаривала с хозяином, но со мною она не перемолвилась и словечком. Я даже не помню тембра ее голоса – лишь однажды она закричала при мне очень высоким пронзительным сопрано: «Я ничего не знаю! Пожалуйста, оставьте меня в покое!» – но это было всего один раз, под самый конец, когда мне было уже двенадцать лет и мой отец приехал в Англию, чтобы забрать меня…

ЭЙБРАХАМС. Вижу, кому-то не терпится выдвинуть некие обвинения и изобличить меня в этой мистерии… Но неужели непонятно, что все это теперь совершенно бессмысленно? В т о м мире, которого уже не существует и которого никогда больше не будет существовать, в том состоянии – все мы были не правы. Каждый из нас был виноват. Любое наше занятие было направлено против интересов своего ближнего, и все, что мы создавали, должно было его погубить. Даже музыка. О, даже музыка!

РАФАЭЛЛА. Но при чем тут музыка? Кого могла погубить музыка?

ВЕЗАЛЛИ (с пафосом). Да, при чем тут музыка? И хоть я не СЕБАСТИАН БАХ, а всего лишь СЕБАСТИАНО ВЕЗАЛЛИ, но тоже могу присоединить свой голос к голосу моей бабушки. Музыка не могла принести зла! Это было единственное, клянусь Богом, что не приносило людям зла. Я потому и выбрал музыкальное поприще, чтобы в жизни никому никогда не делать зла.

ЭЙБРАХАМС. Неплохо сказано. Но мне трудно согласиться с этим. Хотя я и рад был бы согласиться с подобной оценкой музыки. Ведь я был музыкантом, мой дед и мой отец также были музыкантами – и весьма известными – в Англии. И все же – мне с помощью музыки случилось совершить величайшее зло. Музыкой я уничтожил одного человека. Может быть, я уничтожил одно из лучших творений Бога на земле.

ТАНДЗИ (вскрикивает болезненно) . Маэстро! Сэр ЭЙБРАХАМС! О чем это вы?!

ЭЙБРАХАМС. Я вполне отдаю отчет в том, что говорю. Музыкой можно было убить. И процесс этот совершенно одинаков с тем, когда в живое здоровое сердце втыкают такую штуку, как стальной тесак. Музыку тоже можно вонзить в самое сокровенное, самое нежное место души и разворотить там зияющую рану. И тогда человек падает, сжимая руками грудь, и тихо погружается в океан беспредельной печали.

ВЕЗАЛЛИ. Ничего подобного не слыхал за всю свою жизнь!

НУМАНО. Но это правда! Могу подтвердить. Я сам видел последствия подобного дела. Я верю вам, господин убийца! То, что представлял собою этот мальчик ТАНДЗИ, – особенно когда его привезли в первый раз, – это был сущий кошмар. Дырища в душе была преогромная. Э-э, а я-то все пытался разгадать: что же могло случиться в душевном мире такого еще маленького человечка? А это музыка, оказывается.

МИОКО. Ах, добрый доктор НУМАНО! Ах, бедный ТАНДЗИ! Теперь-то я понимаю, почему была эта поза отчаяния, это свертывание в клубок. Некоторые животные, бывает, тоже сворачиваются подобным образом, например, ежи, дикобразы или австралийские броненосцы. Но это они делают, когда им угрожает опасность, и они выставляют навстречу ей свои острые иглы или твердую броню. А здесь…

А что у бедного ТАНДЗИ! Ведь никакой защитной брони у него не было, ничего-то он не выставлял. О Господи – разве что свои худенькие лопатки на спине… Он сгибался в три погибели, утыкался лицом в колени и сжимался в комочек, обхватив грудь руками, потому что там все у него было разворочено, оказывается. Потому что там была пустота вместо души… Когда после уколов и после лекарств мальчик приходил в себя, я много раз беседовала с ним – и на сеансах психотерапии, и просто так, за обедом или за ужином. ТАНДЗИ – чистый и добрый мальчик, с такою мягкой и красивой душою – о, как я желала ему выздоровления и счастья в жизни! Узкие, как прорезанные скальпелем, глаза его так и сияли, когда он был веселым и нормальным. Я не стеснялась иногда погладить его по голове, приносила ему из дома темпуру собственного изготовления, делала недорогие рождественские подарки, если на праздники мать не забирала его домой. У нее ведь был еще один сын, моложе ТАНДЗИ на два года. Иногда по праздникам мать уезжала с ним куда-то из Токио, и тогда, если ТАНДЗИ в это время находился в лечебнице, я старалась как-нибудь заменить ему отсутствующую семью.