Владимир Новодворский - Сегодня и вчера, позавчера и послезавтра

В одной из комнат жила девочка, имени которой я уже не помню, но ее присутствие в моей памяти сохранилось как первое ощущение неизвестности на пути познания. Был банный день. В комнату вошел Иван Павлович. Дед и в старости отличался военной выправкой и приковывал женские взоры. Розовые щеки и сеточка, сдерживающая непослушные седые пряди, сигнализировали, что пришла моя очередь мыться.

Дрова мирно потрескивали, ванная комната исходила теплом и паром. Неожиданно дверь открылась. Почему она вошла? Зачем я предложил ей раздеться и разделся сам? Она стояла у двери, безмолвно шевеля губами, вспышки пламени отражались на ее теле и гасли, теплый воздух рвался вверх, раскачивая волосы. Медленно приближаясь, уткнулся лбом в дверь. Пространство, разделявшее нас, не смогло препятствовать тонким струйкам воздуха, разлетевшимся по всему телу. На фоне обжигающего жара печи, тепло, возникшее от прикосновения детских тел, было ласковым. Тревога и страх выбрались из глубин сознания и нависли карающим мечом над неосознанным стремлением к древу познания. Мы быстро оделись, и она также внезапно вышла, как и вошла. Откуда берется чувство страха, ощущение границ дозволенного? Неужели наказание Адама и Евы оказалось столь ужасно, что ощущение вины и раскаяния передается через тысячелетия?

Уровень информированности населения по вопросам сексуальной жизни соответствовал принципам железного занавеса. В одной комнате жили родители со своими детьми, у которых имелись уже свои дети. И в этих условиях исполнение супружеских обязанностей, видимо, должно было соответствовать духу выполнения планов пятилеток и семилеток строительства социализма как в отдельно взятой стране, так и в отдельно взятой семье.

Родители назвали Иваном. Живем мы на селе – большое такое село, и церковь у нас красивая, купола издали видно. Железная дорога ещё, поезда ходят, и пассажирский и товарняки, иной раз паровоз загудит, испугаешься и оцепенеешь, а он дымом накроет, и не знаешь, куда бежать. Хата наша недалеко от вокзала у больших тополей прибилась, мазанкой зовется, потому как из глины, а крыша соломенная. Печь внутри белая, жаркая, дрова любит сухие, а какой хлеб печет – и румяный, и пахнет так, что сил нет. Семья у нас большая, брата два старших и сестры две, одна сводная. Нынче я в доме, теперь так случилось, и привык – то мастерю, то на баяне учусь. Раньше отец всякую работу наказывал, то подошву поправить, то каблук, то набойки поменять. Шить новую обувь не особливо доверял, боялся, спорчу, а я втихую пробовал – все ж навык нужный, на хлеб всегда будет, задник и подносок уже зробыть можу, и голенище справить. Мать поехала в соседнюю деревню за знахаркой, та недавно поселилась, говорят, излечила многих.

Мне пятнадцать, а с шести или семи, точно и не помню, ходить не могу, так ползаю. Случилось это в день Христова Рождества. В доме было празднично. На полу рогожки положены, печь трещала, как и мороз на улице все хрустело, снегу намело с аршин – дорожки чистили, так весь забор завалили, все в сугробах. Говорили, коль ласточки после Успенья улетели, так зима холодной будет – так оно и вышло. Под скатерть положили сено, потому как когда Господь родился, его положили в ясли на сено. В баночках стояли пучки колосьев пшеницы и овса, не знаю, почему, но так принято. Мама справила кутью из пшеницы с медом, а до этого постились, больше всякие запасы из погреба доставали, то огурцы соленые, то капусту квашенную, ну, картошку, конечно. Иногда селедку покупали, а уж за радость леща и сома, у нас на Десне они водятся. Все свиней забивали – погрузят их, как дрова, на телегу, и везут в город на ярмарку. Потом вернутся, всякого красного товара, ситца навезут, звезды на елку, как золотые, рядом индюшки лежат, сбитня за одну копейку можно напиться – и греет, и сладкий. Ребята от дома к дому бегали, рождение Христа славили, что-то про царя Ирода пели, а заканчивали «У хозяев ничто не просим, а чего накладут, не бросим». Мама их угощала взваром из чернослива и подавала кутью. Мне хотелось с ними по домам походить, но отец строго наказал сидеть дома; он какой-то заказ срочный доделывал, вроде сапоги нашему батюшке справлял, уже давно должен был закончить, да что-то все не ладилось у него. Мама говорила, что не сесть ему, по его душу сначала бражка плачет, а потом и водку друзья сыщут. Мне казалось, отцу все нипочем, все говорили, что хоть и зовут его Павел, а как Петр первый – такой же огромный, почти три аршина. Отец Георгий обратился к брату отца Степану, подсобить с сапогами – отец-то в церковь редко ходил. Зато балагур известный, полсела друзей, как баян в огромные ручищи его попадет, так оживает и идет в пляс, а пальцы на руке отца прямо преображаются, становятся мягкими быстрыми, не уследишь за ними. Дядя Семен зашел, из сеней уже был слышен его громыхающий голос: