Евгений Пермяк: Сегодня и вчера

Все ладилось у Петра Терентьевича Бахрушина, и казалось, неоткуда было ждать даже самого малого облачка, которое могло бы омрачить это ясное утро.

После объезда полей и участков, довольный увиденным, он пребывал в самом разотличном состоянии. Кукуруза пошла в такой рост, что хоть не уходи с поля. Коровы, несмотря на жару, не сбавляли удоя. Наконец прибыли долгожданные двадцать четыре тонны кровельного железа. Солнышко и то словно подмигивало в этот день удачливому председателю. Теперь ему только жить да жить. Пятьдесят семь лет — невелики годы. Если все так же пойдет и дальше, то старость может и повременить со своим приходом.

И в личной жизни тоже одни радости. В Невьянске родился третий внук: Петя. Нынче все они соберутся в дедовском доме.

Хорошо быть дедом. Честное слово, хорошо. Это какое-то второе отцовство. Только осмысленнее… И как бы… ну, что ли, увесистее. Громче.

Разнуздав и привязав к правленческой коновязи Жимолость, Петр Терентьевич поздоровался с приезжими плотниками, торопливо прошел в старый, тесный председательский кабинет. И там, будто по его заказу, из приглушенного настольного репродуктора послышался ласковый «Танец маленьких лебедей».

Музыка — добрая спутница Петра Терентьевича. И в нелегкие годы его жизни он обращался к ней со своими раздумьями.

Человек сердечный и тонкий, Бахрушин огрублял себя, точно стесняясь показать людям свой мир чувств и переживаний. Не всегда удобно седеющему человеку, да еще занимающему видное положение, восторгаться чарующей мелодией, которая, смолкнув сейчас, продолжает звучать где-то в забеленной временем голове.

Дослушав «Танец маленьких лебедей», выключив репродуктор, Петр Терентьевич подошел к письменному столу и увидел под старинной фунтовой гирькой продолговатый белый конверт, оклеенный иностранными марками, с адресом, написанным на двух языках.

— Сашунька! — позвал он секретаря-машинистку. — Где ты?

Вошла худенькая белокурая девушка в легком, маркизетовом сарафанчике.

— Я тут, Петр Терентьевич. Сводку перепечатываю.

— Оказывается, письмо какое-то пришло, а ты хоть бы что…

— Так я же не хотела мешать… из «Лебединого» ведь передавали…

Петр Терентьевич посмотрел на девушку и с напускным безразличием сказал:

— Неужели из «Лебединого» А я как-то мимо ушей пропустил.

— Да ладно уж, Петр Терентьевич, — улыбнулась девушка. — При мне-то зачем вам так говорить? Лебедята-то все еще, наверно, у вас перед глазами скачут.

— Может быть. Только теперь время служебное, А мы тобой люди солидные. Так или нет?

— Наверно. Особенно я.

Бахрушин расхохотался.

— Откуда письмо, Сашуня?

— Из Америки, Петр Терентьевич.

— Из какой Америки?

— Из Нью-Йорка, Петр Терентьевич. Вот. Тут написано.

Бахрушин надел очки и прочел на конверте:

«Господину президенту колхоза Бахрушину Петру Терентьевичу».

— Да кто же меня может знать в Америке по имени и отчеству?

Девушка не ответила.

— Это письмо, вернее всего, о бычках, — высказал догадку Бахрушин. — У нас нынче пять племенных бычков на экспорт берут. Что ж ты не вскрыла, не прочитала? Доложила бы.

— Я не должна была вскрывать это письмо, Петр Терентьевич…

— Это почему, если у тебя от меня допуск ко всякой переписке?

— А к этому письму меня никто не допускал, — ответила Сашуня, понизив голос и опустив голову.

Разглядывая далее конверт и прочитав имя отправителя, Бахрушин вдруг умолк. Рука его дрогнула. Кольнуло в пояснице. Пол слегка качнулся. На мгновение потемнело в глазах, потом снова стало светло. Даже слишком.

— Сашуня, ты иди и допечатывай, что там надо… Да выдерни ключ из двери, чтобы минут с десяток ко мне никто не входил.

Девушка ушла. Бахрушин медлил с распечатыванием письма.

«Значит, не без колокола звон», — вспомнил он о слухе, дошедшем до него еще в прошлом году.

А слух состоял в том, что брат Петра Терентьевича Трофим, считавшийся убитым сорок лет тому назад под Омском, живет в Америке.

На это никто тогда не обратил внимания, тем более что слух принес прожженный враль и забулдыга фотограф, кочевавший из одной районной газеты в другую, Васька Тутышев.