Олег Захаров - Метод ненаучного врачевания рыб

Поставив фикус на подоконник, я должен был возвращаться к грузовику за новой порцией всякой всячины. Но вместо этого со сладостным чувством греха я вышел на балкон. Еще в автобусе мне нестерпимо хотелось испытать под ногами опору прямоугольных колонн, бросить взгляд вниз из-за массивных перил на балясинах. Я положил локти на перила и стал наблюдать за перемещениями у крыльца. На какую-то секунду, там, на балконе, все наши мальчишки показались мне маленькими жрецами, приносящими дары в храм, а божеством в храме был я. Я был нешуточно заинтересован, когда разглядывал их – вот связки книг, вот планшеты, а вот цветы в горшках, а вот Мишка Разумовский понес стопку алюминиевых ведер. Мы встретились глазами и улыбнулись друг другу.

– Эй, ты там не заскучал? ~ услышал я. Хотите верьте, хотите нет, но первое куда я посмотрел, были облака надо мной. Я решил, что это бог приревновал меня и желает указать мне на мое место.

Это оказалась Нина Петровна. С воспитанниками она решила общаться в духе старшей сестры. Как я уже говорил, она была еще совсем юным созданием, и педагогический тон был ей не только недоступен, но и явно претил. А кто из наших пацанов не хотел бы иметь старшую сестру? Да еще такую. С балкона я видел, как добрые две трети из наших уже заделались ее преданными трубадурами. И я был бы совсем не прочь примкнуть к ним, не окажись она слишком красивой для старшей сестры.

Словом, по этому первому малозначительному эпизоду вы поняли, что мы с пионервожатой не поладили с самого начала. И если это так, то значит, вы освобождаете меня от труда привести вам целую кучу подобных примеров нашей взаимной неприязни, которые, конечно, имели место быть, в дальнейшем… Я был наказан за то, что с первого дня нарушил правила игры и полез не в свои сани.

Официальное открытие интерната с митингом и перерезанием красной ленточки было приурочено к началу учебного года, так что остаток весны и все лето наша жизнь напоминала жизнь в таборе. Еще не был полностью укомплектован штат учителей, и мы, мальчишки, частенько разглядывали с балкона, поднимавшихся на наше крыльцо незнакомых женщин, перешептываясь между собой. Приветствовались женщины молодые с ласковым взглядом, хотя бы чуточку модные, которых мы могли бы представлять нашими матерями или теми тетками, на которых мы обязательно женимся, когда вырастем. Возникшую однажды нервозную колченогую старушку в роговых очках, которая бросила на нас взгляд, полный ненависти, будто не только знала нас по именам, но и с легкостью готова привести полный список наших преступлений, мы с ходу окрестили Мамой Гитлера. Благо, больше она не появлялась.

Кстати, Дядечко – помните Дядечко? – переехал вместе с нами. В Прелюбов нас привезло несколько камнегорских воспитателей, но все они по приезде куда-то запропастились, а Дядечко остался, и никого это не удивило. В своем неизменном синем рабочем халате, с пальцем, перемотанным изолентой, со стремянкой и молотком, мы натыкались на него по сотне раз на дню, что в Камнегорске, что в Прелюбове. Я уже говорил, что у Дядечко не хватало по колено ноги, левой, но у него также не хватало двух пальцев на правой руке, и мне всегда чудилось, что недостававшие конечности нашего завхоза никуда не подевались, а просто стали невидимыми и каким-то непостижимым образом всегда держатся за наш новый дом, за нас и за наши судьбы в стенах этого дома.

Будь вы моим отыскавшимся отцом и спроси вы меня, как я там жил, я бы ответил, что не очень-то весело. Мы ведь там были вроде посылок от неизвестного отправителя, что по разным причинам копятся на почте. Положим, я не знал своей настоящей фамилии, но я чувствовал в себе кровь своего отца, своей неизвестной мне родни.. Возможно, во мне говорил кто-то из моих предков, какая-нибудь бабка, когда я в стенах интерната начинал тяготиться отсутствием всякой уединенности. И потом, наверное, это не очень правильно, когда сироты видят, как им налаживают быт. Не во что пустить корни. Впрочем, подобные мысли мне приходят только сейчас. Тогда мы были просто маленькими людьми в победившей стране, когда победа далась слишком тяжело. Теперь я пожилой человек и, по правде сказать, уже плохо помню прелюбовский детдом. Сон, приснившийся мне на прошлой неделе, для меня куда реальней, чем вся моя жизнь в далеком 1948 году. Все эти обрывки воспоминаний о том, чего не было, и о том, что могло быть, и все сожаления по этому поводу уже давно лежат в моей голове однородной массой, очень напоминающей остывшую глазунью.