Михаил Коротунов - Мой дом

С фуражками происходили подобные перемены, то мне требовались матросские ленточки, то снова пришивался козырёк. Понятно, такая метаморфоза вызывала недовольство обременённой домашними заботами бабушки, но я умел добиться своего. Настоящим праздником жизни был переход с чулочков на колготы. Небольшое интимное пояснение даст вам полную картину. Дело в том, что в моем детстве и мальчики и девочки носили одинаковые предметы нижнего белья. Называлось это лифчиком, который скорее напоминал безрукавку, состряпанную из старой отцовской рубахи. Внизу к ней крепились резинки, а резинки удерживали чулки. При всей нашей детской щепетильности тот факт, что мы носим девчачьи чулки, никого не интересовал. Другой одежды просто не было, а в деревнях вообще щеголяли в одной рубашке голяком, и ничего. И однажды из капиталистического рая дядя Леня, мамин брат, привез мне детские колготы. Что тогда началось! Совпал презент с показом фильма,,Гусарская баллада,,. Дело было летом. Во двор я вышел в резиновых сапогах, колготках, вместо гусарских лосин, куртке с блестящими пуговицами, одетой на одно плечо, хворостиной с нанизанной старой крышкой от бутыля, которая заменяла холодное оружие. Вполне естественно, пришлось объяснить публике суть элементов одежды, после чего я занял местоположение лидера и аутсайдера в одном лице. Бесспорным лидером потому, что нельзя было отрицать некоего сходства с гусарским мундиром, а аутсайдером по вполне понятной причине, я вырвался далеко вперёд, в другую эпоху, меня нельзя было догнать и со мной сравниться. О чем вы говорите, у ребятни и колгот то не было! Как и все передовое, я подвергся абстракизму, причем сразу же после игры в войнушку! Мне ещё повезло больше, чем мальчишке из второго подъезда, который вышел во двор в настоящем римском шлеме, с щитом и мечом, и сразу же получил позорную кличку – «стиляга». Это в Хрущевскую эру, когда мы повторяли подхваченные где-то,,сегодня он танцует джаз, а завтра родину продаст,,.

Если мне не изменяет память, в детский садик из всего нашего дома я ходил один. Только нашей семье удалось добиться места в многочисленных садиках вокруг. В третьем или четвертом по счету меня таки приняли. Бумаги были собраны, нужные рычаги сдвинуты, и я стал посещать самый далекий от нас садик. Первый день прошел в слезах, поскольку я не понимал, почему от меня стараются избавиться. Только ближе к вечеру я осмелился попросить у мальчика машинку.

В детском садике пахло кислой капустой, заставляли спать днем, и применяли инквизиторские методы коллективного воспитания. Мы лепили какие-то фигурки из глины – грязи из соседнего палисадника. Пытались рисовать. Но больше всего запомнились обеды и полудники. Продуктов не хватало, и мы чуточку голодали. Самым вожделенным блюдом была селедка! Когда на столах стояли тарелки с картофельным пюре и соленым огурцом, мы знали, что сейчас начнется раздача. Воспитательница раскладывала кусочки селедки каждому отдельно, а мы как завороженные следили, не моргая, за тем, кому сегодня достанется хвост, потому, что в хвосте, бесспорно, было больше всего селедки. Даже когда казалось, что все съедено, сам хвостик еще долго позволялось мусолить во рту. Контакты с дворовыми ребятами стали реже и это еще дальше развело нас по сторонам.

Добавим немного персонажей, обитателей дома. Странно, но до сих пор я помню всех его жителей. Это был единственный, как выяснилось позже, дом, в котором мы знали всех по имени и отчества, кто и где работает, где они жили раньше, кем работали до войны, были на фронте или в оккупации, знали их далёких родственников, сотрудников, и много дополнительной информации, которая нам так и не пригодилась.

В квартире номер один жила Анна Захаровна. Она была незаменима в своей готовности выдать нам прямо из окна чашку холодной воды, когда мы, набегавшись, оказывались в изнеможении. Она работала в медучреждения. То ли ЛОРом в психиатрии, то ли психиатром в ЛОР отделении. Частенько из ее окна выглядывали какие-то разновозрастные дети, которым по нашему глубокому убеждению удалили, или собрались удалить гланды. Анна Захаровна одиноко жила в двухкомнатной квартире, была словоохотливая с соседями, и даже поливала из шланга палисадник с цветами.

Во второй квартире жила тётя Катя. Как и у Анны Захаровны у нее не было мужа, но были дети, Борис, старшеклассник, и Алла, ущербная девица, которая училась в интернете. Тётя Катя работала кладовщиком в неведомом учреждении и все соседи подозревали, что она страшно ворует, но все добро тщательно скрывалось, так что жилище ее было погружено в бедность. Борис неизменно был на стороне тех, кого обижают. Он решительно прекращал драки, которые редко велись по принципу «один на один», когда становилось горячо, я глазами искал этого поборника справедливости. Это был настоящий Второй фронт. Возможно, он симпатизировал моей старшей сестре, но хотелось верить, что он поступал вполне искренне. Часто его вмешательство запаздывало, как например, когда Сашка Бутримов бросил в меня ни с того, ни с сего кирпич в голову. Он прибежал, конечно, но было слишком поздно, по лицу лилась кровь. В этом случае силы быстрого реагирования опоздали. Меня отвезли в больницу, где зашили рану, и уже на следующий день я гордо сиял белыми бинтами, практически не хуже Чапаева.

Читать дальше