Игорь Окунев - Взгляд из детства. Этюды

Нет братству – только смерть! Нет равенству в одном лишь – в смерти! Свобода – лезвию ножа! Один король – палач, один трон – эшафот, один закон – гильотина! Казни теперь десятками каждый день, смерть должна стать обыденной! Рядом с плахой – статуя свободы! Обильно окропленная кровью! Республика! Свобода! Демократия! Управляемые ножом гильотины! Вперед, сыны отчизны! Наш час настал! К оружию, друзья! Вперед! Aux armes citoyens! Formez vos bataillons! Marchons, marchons!

Много страшного приходилось видеть роду людскому, дьявольского и звериного, но, пожалуй, одна из самых ужасных картин предстала перед московской знатью и челядью августовским днем 1614 года: за Серпуховскими воротами повесили Ивашку-воренка, сына Тушинского вора, самозваного царя Лжедмитрия II. Наследнику престола было три года от роду. Так начала править на Руси династия бояр Романовых.

Но лишенная Бога толпа не увидела в этом событии несоразмерной жестокости. Вот уже полстолетия, как на русской земле реками текла кровь. Она сделалась столь привычной, что затопила собой хрупкую грань между добром и злом, и люди, вконец озверев, перестали замечать разницу между первым и вторым. Но где нашел себе исток этот рдяный поток, из какого закоулка истории, подобно разбойнику, вынырнул он?

…Современники наши восхваляют и стремятся установить такой порядок, когда рабы властвуют помимо государя. Сама природа человека такова, что грешные люди неспособны к добру без принуждения, и поэтому подданным надлежит находиться в полной государской воле, а где они государской воли над собой не имеют, тут как пьяные шатаются и никакого добра не мыслят. Корень зла всякого народоправства в том, что там особо каждый о своем печется. Неизбежные при этом смуты и раздоры способна прекратить только неограниченная царская власть, но если царю не повинуются подданные, они никогда не оставят междоусобных браней. Самодержец руководствуется непосредственно провидением, человеческие советы могут лишь замутить ясность Божественного откровения. Посему образцы народоправства подлежат решительному осмеянию и принижению… (Иоанн IV Грозный)

В чем почва этого слепого подобострастия к необузданному самодержавию, что за кара нашла на наше племя, что мы стали вековыми лизоблюдами своих палачей? Столетиями вырезали от сердца русского разнузданностью княжеского властолюбия, параноидальными буйствами, обезумевшей алчностью, оголтелой великодержавностью, кровавой опричниной – все самое лучшее: честь, вольнодумие, искренность. Топором отрубала русская история от нас лучших, порядочных и чистых. Столетия за столетиями, оставив в итоге от русского сердца крохотный обрубок – весь сжавшийся окаменелым страхом. Это безрассудный трепет переродился ничтожеством духа и мысли, непрестанной покорностью, безверием и умаленностью политических притязаний. Подобно перед лицом неминуемой смерти в агонии ужаса вдруг проникаешься дружелюбием, сочувствием и сопричастностью делу твоего убийцы.

Одно гнетет, испепеляя каждую мысль, каждое чувство, каждое движение – предрешенность и неотвратимость последнего аккорда жизни. Все – ничто, на перепутье вечного и бесконечного ты, твое неиссякаемое богатство – всего лишь пыль, ненужная и пустая. Кромешная мгла, бездыханная и бесприютная. Одно томит, давя в висках, выкручивая душу, – смерть.

Страшно… Как быть? Куда деться? Как ее встретить? Стоя, в приподнятом духе, бодро и изящно, как опоздавшую любовницу? Чтобы хоть как-то скрыть эту холодную оторопь, стискивающую скулы, орошающую ледяными каплями лоб? Или нет, запереть все засовы, заколотить ставни, спрятаться в самый дальний подвал. Или еще, бежать без оглядки, остервенело, чтобы встретить свой грозный час незаметно, в физическом изнеможении, но оставив в погоне боль души, тлеющей на медленном огне страха. Страшно…

…Небывалыми приготовлениями была полна в тот день Златоглавая. Все куда-то неслось, все спешило, все не успевало и должно было по обычаю свершиться лишь в последний момент. Листья должны быть зелеными, солнце ярким, небо чистым, глаза подданных преданными, речи отточенными, слезы радости искренними, восторг сокрушительным. Все репетировало, готовилось, предвкушало. На русский трон соизволила согласиться взойти сама хозяйка жизни – ее величество Смерть.

И вот фанфары, тройное приветствие протяжным гулом – из дальнего конца Первопрестольной летит колесница. По пустым мостовым, в нелюдимом городе, лишь с гонцами, возвещающими великую новость пришествия. Борзо бегут гончие, опрометью несутся вслед отзвуки фанфар, лихо летит колесница.