Игорь Окунев - Взгляд из детства. Этюды

Симонетта умрет от чахотки в возрасте 23 лет всего через полтора года после турнира. Джулиано Медичи умрет день в день еще через два года. Боттичелли завещал, чтобы его похоронили рядом с Симонеттой в церкви Оньиссанти, что и было исполнено спустя 34 года после ее смерти. Сонеты на смерть Симонетты написали ее современники: Лоренцо Медичи, Полициано, Луиджи и Бернардо Пульчи, Микеле Марулло Тарканиота. И да-да, теперь можете пройти и в другие залы Уффици, там везде будет она – у Пьеро ди Козимо, Верроккьо, Гирландайо…

В эпоху крови и грязи, когда человеческая жизнь ничего не стоила, красота девушки оказалась ценней всех богатств мира, поставив человека, его счастье и развитие во главу мироздания. По крупицам в борьбе титанов флорентийского Возрождения стали собираться идеалы европейского гуманизма. Божественная красота Симонетты вырвала человечество из мрака Средневековья.

Достоевский не верил в то, что красота спасет мир, он знал, что именно так оно и было.

Москва

декабрь 2014

Съехав с рулежной дорожки, самолет развернулся на взлетно-посадочную полосу и, выровнявшись точно посередине, замер. Я сидел у иллюминатора и прощался с покидаемым краем. Предвосхищая схватку, время оцепенело и сжалось в комок.

Я часто возвращаюсь в своей памяти к тем ивам. В нашем парке, прямо за зданием школы, в глубине аллей росла ива. Часто после школы или по выходным я шел туда, присаживался на скамейку в ее тени и проводил порой час, порой полтора. Как легко думалось в тиши ее шелеста, каким вдохновением был полон тот воздух. Прошло много лет, я приходил все реже, иногда не появлялся месяцами – ведь у ребенка на размышление о самом главном времени больше, чем у взрослого. Моя ива год от года старела, город нещадно сокращал ее срок. Но подле вскоре выросла ее дочка. Теперь она красовалась и задорно шелестела. Те ивы всегда понимали меня, в минуты горя вселяли надежду, в часы неуверенности наделяли верой.

Что бы сказали мои ивы, узнав, что я уезжаю. Уезжаю навсегда и больше никогда их не увижу. Когда я пришел в последний раз, они были задумчивы и молчаливы. Такого не было никогда прежде: они не узнали меня.

Словно ангел, возносящийся к облакам, самолет начал свой разбег. Женственно и грациозно, как балерина, легко и невесомо, будто скользя по бархату.

– Нет, ты не прав, сынок. Нельзя говорить, что ты хочешь поскорее уехать из этой страны. Сынок, у нас с тобой нет другой страны. Везде я буду чувствовать себя скитальцем, и только здесь – как дома. Тебе ли не знать, я дипломат и свободно говорю на трех языках. Но моей душе знаком один язык – русский. На нем она любит и плачет, на нем же будет умирать. В нем ее последнее пристанище. Ты знаешь, патриотизм – это, наверное, осознание непрерывной цепи: от деда к отцу, от отца к сыну, без понимания, что эта земля дала бы твоему отцу, не было бы тебя. Я мечтаю, чтобы когда-нибудь, задумавшись о прожитых годах, ты сказал: «Это папа сделал меня таким, какой я есть, это ему я обязан своими успехами, потому что он заложил в меня большее, чем жизнь, – самосознание человека, определяемое его культурой и прошлым его семьи». И тогда, мне кажется, ты поймешь мои теперешние слова и полюбишь свою родину, но полюбишь не брызжущим влечением подростка, не жгучей страстью юноши, не терпким чувством взрослого, но глубокой и скупой любовью сына к отцу.

Подобно грифону, лайнер расправил крылья, вобрал воздуху, сжал когти, задрал клюв и приготовился к стремительному прыжку к звездам.

Любимая, нет ничего тяжелее расставания с тобой. Мою душу без тебя, повязанную накрест болью и страданием, теперь и за целковый не купит сам сатана.

Ничто так не старит, как несчастная любовь; исчерпывая все силы, идеалы и чаяния, она убивает нашу душу раньше, чем Господь забирает тело. Но каким забвением полна душа, когда мы влюблены. Вмиг попран обет безмятежности, вновь сердце алчет юности и неги. Моя грешная любовь, какой недостойной меня божественной красотой осенила она сердце? Посреди суматохи дней и сумбура дел мы, застигнутые своим внезапным счастьем врасплох, потерянные в уюте собственных сердец, выброшенные на берег собственных мечтаний, в ту минуту, когда блаженство любовного томления выводит разум на эшафот безумия… Как сжалась вечность вмиг в том зное нежности средь зарева весны.