Леонид Улановский - Фотий. Повесть

– Ах, как я хочу не стыдиться! Я ужасно, ужасно хочу обнажиться!

Фотий, лёжа голый рядом, думал: «Хорошо ли, что на диване у меня не кошка, которая всегда может договориться с духами в новой квартире, а вот это, уже совершенно бесполезное существо?» Вслух бесцветно сказал:

– Милая, я сюда переехал вчера. Забот – по самые «помидоры». От них, замечу попутно, тебе – персональное «спасибо». Извини, но мне необходимо поработать.

Сел к компу и на шлейф крика, повисший за стремительно исчезающей из вселенной Фотия мерзавочки, положил только одно слово:

– Крикса!

Но об этом позже, примерно через двадцать семь лет…

А сейчас…

«Возможно, каждый человек обладает какой-то необъяснимой энергией, раскрепощение которой приводит к изменению окружающего мира? Это раскрепощение происходит бессознательно и может испугать».

Фотий прекратил печатать. Его бил озноб. Он достал из шкафа видавший виды плед, завернулся в него и продолжил.

«В нахлынувшей свободе человек становится властителем обстоятельств и если дальше действовал по воле рока, кто-то им руководил, то теперь…

Все принимают меня за равного, и даже с советником в парике сейчас же и объяснюсь. И не надо меня за сумасшедшего держать… Я, ежели хотите, знаю, что меня ждёт. А может, мир устроить, как сумасшедший дом? И таким, как я, жить легче станет? А? Пусть я сумасшедший, значит, и все должны сойти с ума, так, бесценный, дорогой, милый брат мой?

Без кареты как можно увезти Клару Олсуфьевну? Даже если она выйдет ко мне? Вот ведь в судьбу сунули, как шапку в рукав…

Кости, пучки волос и запах. Макар Алексеевич молился на всё это жуть сколько времени, пролетевшего как один миг. Когда их увезли от него навсегда, через неделю стал говорить сквозь мокрые губы, что ему не мила жизнь, Емеле, пьянчужке, потаскуну и тунеядцу. Потом, когда для спившегося напрочь Макара Алексеевича перестало существовать «потом», тело проводили сердобольные соседи: один чиновник и два офицера. Они прочитали его записку с просьбой похоронить поприличней и сумели исполнить последнюю волю Макара Алексеевича, потому что директор кладбища услышал шёпот Небес в своё рабочее время, смутился, сошёл с ума и подписал разрешение на захоронение возле часовни. Бескорыстно. Аминь».

* * *

Фотий позвонил мне под утро.

– Выслушай, будь другом. Я написал это только что.

– Слушаю.

Фотий читал неспешно, тщательно выдерживая паузы. Заворожил. Вдруг задышал часто и торопливо:

– Я могу попросить одно слово? Всего одно слово. Я – сумасшедший? Да? Нет?

– Позвонить в пять утра, согласись, не совсем…

– Не о том речь.

– Ладно. Журналист попытался перевоплотиться, проигрывая варианты переживаний известных героев. Орфей спустился в ад. Я не вижу…

– Известных?! Ты знаешь, кто такие Клара Олсуфьевна и Макар Алексеевич?

– Я не совсем безнадёжен. И хоть не люблю, но кое-что Достоевского читал.

– Читал?! Достоевского?

– Представь себе.

– Ересь! Бред! Ты ведь… Как ты можешь говорить такое… И, главное, зачем?!

– Что невозможного в том, что я читал Достоевского?

– Писателя Достоевского не существует!

Это почти уже крик.

– Есть выдающийся композитор и пианист Фёдор Михайлович Достоевский. Скажи, в пять утра ты способен подтвердить мне, журналисту отдела культуры газеты «Санкт-Петербургские ведомости», что я кое-что знаю о мире музыки? Или решение созреет у тебя после чашечки кофе и сигареты?

Это было тяжкое обвинение. Я не курил больше пятнадцати лет и кофе не пил никогда, потому что не любил. Фотий отлично знал об этом. Значит, решил сказать то, чего не было и не могло быть. Мог бы напрямую: «Ты лжёшь», но «нет» – не в его стиле. Надо говорить загадками. Догадаешься, мол, буду продолжать, а не тянешь – твои проблемы.

– Звучит пугающе, – протянул я вслух. – С чего бы это мне врать?

– Чтобы не раздражать больного. Как говорится, где у вас Наполеоны размещаются? И заодно уж, к примеру, Голядкины, оба два… А хороша идея: сделаться сумасшедшим. Пусть люди боятся, лечат, пусть делают умным.

– Тебе не семнадцать лет. В голове – не сквозняк. Повезло…

– Прекрати! Романтика подохла… Представь только: я – безумен. Погоди, погоди… Безумен и других делаю такими же. Помнишь гофмановского Альбана? Ужасно видеть человека, у которого во власти непостижимое. Человека, который не знает, что делать ему, играет игрушкой, которая есть Б-г. Мне не семнадцать. Я понял вдруг, что мне уж… Пора искать земное ремесло. Я сделаю всех сумасшедшими. Может быть, в этом моё высшее предназначение. Помнится, стоял я…