Илан Хайтнер - Король хумуса, королева ванны

Поутру я слышал, как мистер Пэнк перетирает по телефону с каким-то из своих мажоров-дружков про прекрасный вечер, и то как было здорово. Чувак, ни разу не упускавший возможность повеселиться на полную, не глупый, любящий жизнь и не терпящий фальши, для которого если уж дискотека – так убитым напрочь под кислотой, головою прямо в динамике, двадцать часов подряд, сейчас полчаса воздевает ручки к потолку в костюмчике и галстуке, и называет это крутой вечеринкой? Что произошло с этим человеком? Могут ли шкурные интересы настолько резко изменить человека? Или же смена позиции влечет за собой и смену сознания? Типа тех политиков, что, будучи в оппозиции орут как ненормальные против чего угодно, а, придя к власти, начинают делать как раз то, против чего надсаживали горло до того?

Что я вам скажу? Наверное, на самом деле, с разных сторон одно и то же видится по-разному.

А потом мы пошли пить кофе в эдакое привилегированное кафе, где царила атмосфера чистейшего интеллекта. Фили пролила случайно кофе на рубашку мистера Пэнка и ужасно смутилась, но он, с ранее не наблюдавшейся за ним вежливостью, поднабрался видать в Уортоне, уверил ее, что это все пустяки. Но, нам надо было возвращаться. Мы попрощались с мистером Пэнком. Вечеринка, конечно, была кошмарная и очень нас разочаровала, да и чувак тоже малех испортился, зато наши поцелуи и объятия расставания были искренними. Ну что мне с собой делать? Люблю я его, и делать с этим нечего.

Мы с Фили пошли вниз по улице, и зашли в симпатичный магазин одежды, в котором застряли надолго, потому как не могли перестать обниматься, и целовались, забыв обо всем на свете, вплоть до момента, когда к нам подошла продавщица и сказала, что они, мол, закрываются, поэтому нам стоит подумать о том, чтобы может присмотреть себе что-нибудь из одежды.

Я выбрал для Фили оранжевую юбку и прикольную, белую футболку. Когда она вышла из примерочной кабинки, я почувствовал некую странность в поведении моего сердца. Оно забилось сильнее, и вдруг мир вокруг расцветился разными красками. Внезапно все вокруг стало выглядеть прекрасным таким, живописным. Эдаким розовым. Я смотрел, как Фили рассматривает себя в зеркале, и слезы наворачивались мне на глаза. В одно мгновение весь мой мир изменился.

Я влюбился.

За границей влюбляться особенно легко. Там всем заранее понятно: все это временно. А если временно, так почему бы и нет? Ты полностью отдаешься чувству, потому что это не навсегда. И никаких тебе забот и тревог. Просто даешь этому шанс: малейший порыв души, и ты, как в омут с головой, ныряешь вслед за ним. И нет никаких долгосрочных вариантов и обязательств, которые ломают тебе весь кайф, нету этих «а что, если она так», или наоборот «а если она совсем не так…". На фиг это все! Есть чувство? Поехали! Все это не по-настоящему и закончится, как только ты пересечешь линию паспортного контроля в аэропорту. Нечто похожее бывает иногда и до поездки за границу. Ты осознаешь, что улетаешь достаточно надолго, и как-то так получается, что ты тут же встречаешь какую-нибудь девицу и по уши втрескиваешься в нее. И тогда ты, типа, уже не знаешь, ехать тебе или нет, вся жизнь вдруг вверх тормашками, и ты, как полный дурень, не понимаешь, как так вышло, что «именно сейчас» эта чувиха на меня свалилась? Ведь если бы ты никуда не собирался, она была бы просто еще одной из тех кому «этого не хватает», или же «вообще этого нет», или же «вот бы еще немного этого»…

Фили работала секретаршей в Нью-Йоркском отделении одного израильского старт-ап проекта. Каждое утро она вставала в восемь утра, надевала ролики и рассекала от дома на Четырнадцатой Авеню до Уолл стрит. Я немного за нее переживал – как она доберется до работы. Ездить на роликах по Манхэттену, по любому, не самое безопасное занятие. Поэтому, когда она добиралась до работы, что занимало у нее минут двадцать, она звонила мне рассказать, что с ней все в порядке. Я заваливался в кровать и еще пару часов спал богатырским сном. Потом я просыпался, напяливал ролики и тоже ехал к ней на работу. По дороге останавливался прикупить какую-нибудь симпатичную штучку, типа здоровенный леденец на палочке, зонтик, или какую-нибудь другую забавную мелочь, которая должна была означать, что все это время она была со мной в моих мыслях. Я поднимался к ней в офис, преподносил свой «дар», и потом ждал до конца ее рабочего дня, чтобы пойти и провести время где-нибудь вместе…

Ждать надо было несколько часов, и не удивительно, что иногда мне становилось скучно сидеть просто так рядом с ней и держать ее за руку, пока она отвечала на звонки. Поэтому иногда я производил себя в ее секретари, и она отдавала мне распоряжения, которые мне необходимо было выполнять с величайшей аккуратностью. Например, как-то раз мне нужно было раскладывать письма по конвертам. Я и представить себе не мог, что есть кто-то, кто этим занимается. Ведь, казалось бы, что в этом необычного? Открываешь письмо, а там сложенный лист бумаги. И теперь этим кто-то был я. Лист надо было сложить точно втрое, потом сложить его по-другому, особым образом, засунуть в конверт и заклеить. И так конверт за конвертом. Было их тысячи две, и это было очень утомительно. Фили разрешала мне отдыхать после каждых пятидесяти конвертов, типа «прогнулись, сделали глубокий вдох, потянулись за кончиками пальцев», а после каждых ста – выйти перекурить внизу у подъезда. На каждый третий перекур, то бишь, после трехсот конвертов, она спускалась вниз, покурить вместе со мной, и было это для меня праздником и, одновременно, стимулом, заставлявшим работать быстрее и эффективнее. Подбираясь к двухсот пятидесятому конверту, я уже ощущал вкус поцелуя в лифте, который был виден сквозь пятьдесят оставшихся конвертов, там, по дороге вниз к нашей общей сигарете.