Наталия Кузьмина - Тура, или Я, Сонька, Алик и остальные

Женщина пролежала часов пять. Раздулась неимоверно. К полудню вдруг резко завибрировала, взлетела, проломила потолок станции метро и выскочила наружу. От вдохновения она такие кренделя стала выделывать, что все прохожие останавливались и смотрели на нее в изумлении, разинув рты. Зрелище и впрямь было незабываемое. Чего стоил только ее один полушпагат с расставленными вправо и влево ягодицами. Тут же и инициативная группа образовалась и начала сшибать деньги. Такса установилась сама собой, но совали и больше, так как представители инициативной группы пылко поясняли: женщина не сумасшедшая, а просто дает благотворительный концерт, средства от которого будут отчислены то ли голодающим шахтерам, то ли голодным детям московских детдомов. Поэтому все совали без сожаления, с достоинством и чувством глубокого удовлетворения от сознания исполнения гражданского долга. Но даже когда совали, глазами все время стреляли на раздутую, ухающую в сладострастье женщину, исполняющую в небе замысловатые эротические па. В итоге сумму собрали огромную. О конкретном числе можно лишь догадываться, но точно знаю, что сумма была огромной. К сожалению, неизвестно, что потом случилось с удивительной летающей женщиной – поймали, посадили? – или она расшиблась вдребезги, а возможно, сумела спланировать на березовый сучок где-нибудь за городом и сидит сейчас, переваривая впечатления и отрыгивая оставшихся в ее недрах людей.

Но самое главное, я не знаю, дошли ли деньги по назначению. Не знаю и никогда не узнаю. «Ах вот оно в чем дело… деньги», – скажет умный. «Ах ну… вот оно в чем дело – деньги!» – скажет глупый. «Да отъе…ись ты!» – скажет мудрейший из мудрейших.

Нет, нет, детей я не люблю. Да нет, конечно же, я их люблю. Я не люблю быть ребенком средь детей. Точнее, не любила. Смущали меня вычурно одетые, капризные девочки. Смущали и мальчики из очень благополучных семей. Как сейчас помню одного такого. Мы вместе проводили лето в Переделкине. Мне почему-то казалось, что он похож на конец аккуратного хлыстика: безупречные стрелки на брючках, светлые волосики на косой проборчик, всегда чистая тенниска. Говорили, что он влюблен в положительную девочку Наташу. Не знаю, не знаю. Могут ли такие мальчики кого-нибудь любить? Но вечно белесые его глаза наливались густою синью, когда он смотрел, как Наташа сидит на корточках. Она сидела на корточках просто так, случайно. А он думал, что не случайно. Скучный был тип. Цепкий. Центром вселенной себя считал, всему особое значение придавал. Смущал очень. Однако мальчиков из не вполне благополучных семей я тоже не люблю. Вернее, не любила. Слишком много намеков было в их детских играх. Пример хотите? Пожалуйста. Осенью мы всегда ходили на Киевскую свалку. Прекрасное место. Смесь тоски и ржавого железа. Будит воображение. Впечатляет. А если еще мгла и из пустого вагона неожиданно выскочит страшный мужик с затуманенным взором и начнет расстегивать штаны… одним словом, – ужасы, которые описать под силу только Мастеру. Впрочем, я не об этом. Мы искали подшипники. По свалке нас носила мечта о крылатом самокате, который сможет греметь, подобно Ниагарскому водопаду. Клаксонов не потребуется. Все и так разбегутся. Можно будет парить, не сбавляя скорости. Ах, если бы вы знали, из каких клоак мы доставали подшипники. С риском для жизни. И даже, может быть, чести. Самые лучшие экземпляры мальчики отдавали мне. Но ведь с намеком. Скучно от этого становилось. Смущало как-то. Хотелось чего-то иного. Безвозмездной привязанности на уровне Мира Тонкого, что ли…

Нет, нет, стариков я тоже не люблю. Жалко мне стариков, слеза набегает. Помните у Парщикова? «Карамельная бабочка мимо номерной койки ползет 67 минут от распятья к иконе». (Плакать лучше всего в углу, закрыв глаза ладошками, чтобы никто не сказал ничего лишнего.) Но юные и красивые мне тоже не нравятся. Проку от них никакого. Сама такою была, знаю, что говорю. Только один возраст приемлю, вернее диапазон возрастов – от 30 до 50 лет. Думаю, что худо за второй границей. Совсем худо. Прав был поэт Драгомощенко, когда говорил: «Сначала мы долго привыкаем к этому миру, потом привыкаем к скорому уходу из него». Вот, вот. Сначала смущаемся взрослых и однолеток, потом – более молодых и Бога. На все про все каких-нибудь двадцать, ну от силы тридцать лет. Увы. Поэтому длить надо этот период, ох как длить. Хрипеть, стонать, но длить. Потому что именно тогда можно поймать мир, как сидорову козу, зажать между коленями и протянуть по белой курчавой спине розгами, смоченными в рассоле, – раз, два, а то и три. Или фигу в нос царю сунуть. Нет, нет, не из-за дешевой популярности или тщеславного желания эпатировать общество, чтобы вас, наконец, заметили, а согласно глубокому осмыслению проходящих перед вашим взором событий, мысленно сказав царю: «Ты думаешь, что все так должно быть устроено? А я думаю, что эдак », – и фигу в нос.