Алексей Горшков - Времена года

Андрей посмотрел на Лизу. Она выглядела спокойной, только уставшей: чуть бледнее обычного, и под глазами появились небольшие припухлости. Глядя на нее, ему стало стыдно за свою внутреннюю истерику, за то, что в очередной раз он чувствовал себя слабее сестры. Муж Лизы, Вадик, тоже был здесь – сидел с как всегда немного растерянным выражением лица. После случившегося он им очень помог: взял на себя много хлопот и, кроме того, оплатил почти все расходы. Андрей не любил его, правда, скорее необоснованно – просто, потому что сразу так для себя решил и следовал своему чувству из какой-то внутренней упертости, хотя никогда явно и не показывал этого.

Все уже сидели за столом. Андрей разлил спиртное тем, кто был рядом с ним. Остальным налил дядя Витя, брат мамы. Он первым поднял рюмку, посмотрел на нее, чуть повертел в руке, а затем опустил взгляд то ли к себе в еще пустую тарелку, то ли куда-то мимо нее на скатерть, и сказал: "Земля ему пухом, нашему Димке." Он выпил водку, поставил пустую рюмку на стол и потянулся к салату. Все последовали его примеру. Никто не говорил. Тишину нарушал лишь поминальный звон ложек о тарелки. "Почти церковный" – подумал Андрей и выпил. Он видел, что мама вот-вот снова заплачет, у нее начал дрожать подбородок. Она сидела как-то неестественно безвольно, словно была приспущенной резиновой куклой.

Постепенно люди за столом начали разговорить. После третьей Андрей почувствовал, что алкоголь ударил в голову. Ощущалось легкое кружение, и захотелось на свежий воздух. Он встал и вышел в прихожую. На вешалке среди чужих курток он нашел свою и достал из бокового кармана пачку сигарет. Затем через кухню прошел на балкон, закрыл за собой дверь, открыл окно и закурил. С восьмого этажа было хорошо видно весь двор: тесно припаркованные друг к другу машины вдоль подъездов, жалкие и замерзшие под тонкой коркой льда и снега лавочки. Все казалось маленьким и убогим в зимней серости дня. Он только сейчас заметил, что весь двор словно перекошен как на сюрреалистической картине. Пространство перед ним с помещенными в него предметами и людьми выглядело нелепым и чужим. Совершенно непостижимо, что раньше здесь было уютно и весело, хотя ведь все также перекошено, просто это не замечалось, являясь чем-то естественным, к чему не надо привыкать, как к собственному некрасивому телу. Память рисовала прошлое теплым, залитым солнечным светом днем. Память, конечно, лгала…

Теперь же он стоял здесь наверху, глубоко затягивался сигаретным дымом и странным образом открывал для себя все уродство и безобразие как будто насквозь простреленного мирка. Он уже давно не живет в этом доме, но бывает здесь, конечно, сравнительно часто. Одни и те же лица, хозяева своих квадратных метров, мелькают здесь на протяжении многих лет. Они осунулись и постарели, их дети уже не маленькие мальчики и девочки, но взрослые, устающие и раздражительные люди. В их жизни что-то меняется и вместе с тем не меняется ничего. Им страшно, (но об этом лучше не думать), что вся математика – отныне вычитание. Он еще помнит их другими, большими и очень высокими, полными какой-то безграничной власти всезнания и могущества… тогда в его детских глазах искрилась надежда, что когда-нибудь ему непременно суждено тоже стать одним из них…

На узком балконе Андрей чувствовал себя зажатым между пропастью этажей и квартирой, где из соседней комнаты доносились голоса. Что там можно было обсуждать? О чем вообще можно говорить, сидя за обеденным столом с белой скатертью, заставленным едой и напитками. Смешно, если вдуматься, что человек приходит в этот мир и уходит из него под чоканье рюмок. Хотя нет, когда провожают, не чокаются. Видимо, так разрывается круг… Свет разгоняет тьму, так же, как и тьма поглощает свет, под аккомпанемент застолья: холодную водку, вино, бутерброды, прочие закуски и горячие блюда, сменяющие друг друга, как горе и радость в бесконечной цепи сансарического существования.

Андрей щелкнул средним пальцем по тлеющему в руке окурку, и тот искрящейся дугой полетел вниз. В комнату возвращаться не хотелось. Все что угодно, только не это. Зайдя в прихожую, он снял с вешалки свою куртку, намотал на шею шарф, открыл входную дверь и вышел на лестничную площадку. Он напишет Лизе сообщение, чтоб не волновались – просто ему нужно побыть одному. Выйдя во двор и оглянувшись по сторонам, на мгновение показалось, что он на дне стеклянного сосуда с высоким горлышком, в который еще несколько минут назад с неприязнью заглядывал сверху. Стекло прозрачное, лишь самую малость мутное, как будто чуть запотело от его дыхания. Может возникнуть ощущение, что это даже не стекло, точнее – нет никакого стекла, и путь свободен в любом направлении. Достаточно сделать шаг, чтобы убедиться в собственной свободе. И вот ты его делаешь. Затем еще один. Затем еще… и движешься в определенную сторону, но вдруг случайно в один момент понимаешь, что все это ходьба на месте – стекло все-таки есть, и ты давно в него уперся. Обманутый его прозрачностью, находишься под ним. Куда бы ты ни шел, над тобой и вокруг тебя всегда будет стекло. Весь вопрос только в том, почувствуешь ты это или нет.