Игорь Изборцев - Здравствуйте, я Коля!

А Григорию Онуфриевичу уже снился сон, похожий на все предыдущие, что снились ему с той поры, как слёг он в этой последней своей болезни. Снился ему его покойный барин Василий Васильевич, улыбающийся, бодрый и молодой. Шли они, как обычно на конюшню, осматривали лошадей, барин довольно хмыкал и хвалил своего старого кучера за усердие и старательность. И были эти слова для Григория Онуфриевича слаще мёда, сердце его таяло, словно кусочек сахара в стакане вечернего чая… Потом они осматривали бричку и Василий Васильевич со знанием дела сжимал обода колёс и пробовал на крепость рессору. Иногда делал Григорию Онуфриевичу замечание, но очень по-доброму, улыбаясь и деликатно покашливая.

Закончив с делами, они отправлялись в барские покои, где на большом семейном столе уже пыхтел раскалённый самовар. Чай подавали в мейсенском фарфоре с пастушками и купидонами, и Григорий Онуфриевич испуганно ёжился, чувствуя неуместность своего здесь пребывания. Но Василий Васильевич вёл себя совсем по-братски, весело шутил, сдувая с налитого в чашку чая жар. Нахваливая пироги с брусникой и яблоками, покачивал головой и, закатывая глаза, приговаривал:

– Ох, хорош, шельмец! Отведай, друг Григорий! Такие титовские на этот год уродились, век того не бывало!

Покончив с чаем, Василий Васильевич откидывался в кресле и читал из книги с красивым сафьяновым переплётом:

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой,

В ту бездну прыгнет с вышины?

Бросаю мой кубок туда золотой:

Кто сыщет во тьме глубины

Мой кубок и с ним возвратится безвредно,

Тому он и будет наградой победной» 3 3 Фридрих Шиллер, Кубок, 1797.

Потом Василий Васильевич довольно жмурился и наставлял Григория Онуфриевича чем-нибудь нужным и полезным.

– Ты брат, Григорий, запоминай, что я читаю, – по-отечески ласково говорил он, – ан-нет, и пригодится? Не знаешь ведь, как жизнь-то повернётся. Я ведь постиг твою кучерскую премудрость? Или не веришь? – Василий Васильевич испытующе заглядывал Григорию Онуфриевичу в глаза, да так внимательно, словно в самую душу смотрел. Последний смущённо отводил взгляд, а Василий Васильевич с деланным негодованием восклицал:

– Ну не думал, брат Григорий! Не думал, что ты таков! Ведь мы с тобой вместе столь вёрст промчали! Сочтёшь ли? Так позволь, я тебе докажу! У соседа нашего отставного премьер-майора Виталия Сергеевича Боровкова с часу на час бал начнётся. Так что я сам сей момент снаряжу экипаж и домчу тебя, родимый брат мой Григорий, до боровковских Больших Прудов.

– Возможно ли это, барин? Помилуйте, увольте! – испуганно шептал теряющий голос Григорий Онуфриевич.

Но Василий Васильевич оставался непреклонным:

– А подать сюда фрак для друга моего Григория! – кричал он строгим голосом. – А для меня кучерский камзол!

Бегал по дому лакей Птолемей, давно покойный, но нынче, во сне, живой. Исполнял приказанное и метал смертельные, как весенние грозы, взгляды в сторону Григория Онуфриевича: мол, по Сеньке ли шапка?

Но что поделать супротив барской воли? Вскоре пара каурых несла их бричку с откинутым верхом в сторону усадьбы премьер-майора Боровкого. В кузове, на обтянутом кожей сидении, как петух на насесте, ютился Григорий Онуфриевич. А на козлах рядом с Птолемеем действительно восседал Василий Васильевич, оставшийся, правда, в подобающем его положению костюме…

А потом были менуэты, полонезы, мазурки. И во всём этом, словно видя сон во сне, участвовал оробевший, но ещё более удивлённый, Григорий Онуфриевич…

На обратном пути они с Василием Васильевичем, как заправские друзья, сидели оба вместе в кузове экипажа и слушали как кто-то (уж не понятно кто: то ли Василий Васильевич, то ли сам Григорий Онуфриевич?) читает весёлые озорные стихи:

От снега – холод, ночь – темна,

Без ног – не разгуляться,

Сияет на небе луна.

Едва ли логика нужна,

Чтоб в этом разобраться.

Но метафизик разъяснит,

Что тот не мерзнёт, кто горит,

Что всё глухое – глухо,

А все сухое – сухо. 4 4 Фридрих Шиллер, Мудрецы, 1795.

В этом месте Григорий Онуфриевич обычно просыпался. Некоторое время, приходя в себя, растерянно смотрел в потолок, слушая, как рядом на раскладной кроватке ворочается во сне Клавдия Устиновна. Он крестился, читал Иисусову молитву, и мучительно думал: сон это или воспоминание о бывшем? Изнурённая старостью и болезнью память мало ему помогала. Было или не было? Наваждение или явь? Он терзал себя этими мыслями до первого света, когда поднималась с постели исполненная заботой Клавдия Устиновна и тут же устремлялась к нему, ловя его дыхание и ощупывая лоб. И он, показывая, что живой, тут же начинал читать по памяти из той самой сафьяновой барской книжки, которая непонятным образом, не подчиняясь тлену времени, угнездилась в его голове, где всё было повержено и разрушено, и лишь она невредимо существовала, побуждая постоянно обращаться к себе.