Евгения Палетте - Квадрат

– Да, пожалуй, – отвечал Руппс. – Я, например, тогда был этим самым народом. И мы с отцом молодого Крекиньша, которого ты только что видел, голосовали… или голосили… – посмотрел он на Краева. – Как-то у вас есть два таких похожих слова, – улыбнулся он. – Так вот, мы с Крекиньшем ходили на митинг и голосовали там за то, чтобы русские пришли как можно скорее. А сын Крекиньша называет их теперь оккупантами. Я хорошо это помню, – сказал Руппс. – Мы со старым Крекиньшем, – продолжил он через минуту, – всё это видели своими глазами. Это было всеобщее ликование. Тогда вышел весь трудовой народ. Абсолютно весь трудовой народ Риги и ближайших окрестностей. Всё население! Люди не видели русских девятнадцать лет! – он умолк, сделав паузу. – 17 июня 1940 года в Ригу пришли советские танки. В этот же день открылись ворота Центральной тюрьмы и вышли политические заключенные. Все были в ожидании больших перемен и не скрывали радости оттого, что приближается к концу правление Ульманиса. И потому, когда вошли танки, люди бросали на них цветы. На эспланаде, куда подъехали танки, население пыталось разговаривать с солдатами. Но те не вступали ни в какие разговоры. А потом на пристанционную площадь, в толпу народа, ворвалась конная полиция.

– Вот это и была позиция правительства Латвии, – вставил Краев.

Руппс энергично кивнул.

– Так вот, людей избивали не только резиновыми дубинками, но и пускали в ход огнестрельное оружие. Был убит рабочий. И революционное настроение, симпатии к русским еще больше возросли. Потом мы с Крекиньшем пошли к тюрьме. Людскому ликованию не было предела. Группы горожан, целые коллективы с фабрик и заводов двинулись к тюрьме. Народ нес на плечах политзаключенных в полосатых одеждах. Цветы, слезы радости, объятия, поцелуи… Началась стихийная демонстрация трудящихся Риги. До позднего вечера мы с Крекиньшем шли вместе со всеми в колоннах и были счастливы. Откуда-то взвились красные флаги. Звучали революционные лозунги. Большой митинг состоялся у советского посольства на улице Антонияс. Люди приветствовали работников посольства, хотя на балкон никто не выходил.

– А вы? – неожиданно спросил Краев.

– И мы с Крекиньшем. Вместе со всеми, – понял Руппс. – Поэтому я, – продолжал он, – против сознательного искажения фактов, против утверждения, что восстановление Советской власти в Латвии в 1940 году является оккупацией. Ведь Красная Армия вошла в Латвию согласно заключенным со всеми тремя государствами в 1939 году Договорам о взаимопомощи. И, что очень важно, – с согласия правительства Латвии. Это как бы наружная сторона этого события. А другой стороной было то, что эти договора в Латвии, Литве и Эстонии не соблюдались.

Теперь кивнул Краев. Он тоже это хорошо знал.

– И вот еще… – снова заговорил Руппс. – Скажу всем и везде, что Советскую власть тогда трудящиеся Латвии выбрали сами. Она не была навязана силой. И к избирательным урнам в 1940 году никто никого не гнал. Люди шли как на праздник. А теперь говорят, что выборы в сороковом году были незаконны. И что это была оккупация… – Руппс помолчал. – О какой оккупации может идти речь? Вот в сорок первом году, когда в Латвию пришел Гитлер, это была оккупация… А тогда нет, – он договорил и посмотрел на Краева.

Краев молчал.

– А вот правительство делало все возможное, чтобы люди не знали, где именно будут проходить советские части, – снова заговорил Руппс. – И старики просили нас, ребят, сказать им, если узнаем, где будут идти колонны. Помню, на окраине города, где жила моя тетка, сестра моей матери, в районе Гарборовской горы, в лесу, остановились на короткую передышку красноармейцы. Местные жители с цветами бросились к ним. Обнимали, целовали, радовались каждому слову. Люди их встретили как своих, которых не было почти двадцать лет, и вот – вернулись. Но вскоре появилась полиция. Стали людей разгонять. Кое на кого составили протоколы. Пришлось платить штраф. А потом мы узнали, что другие колонны скоро поедут через железнодорожный переезд. И мы бросились к переезду. Увидели колонну военных машин, но опоздали. Красноармейцы проехали мимо. И мы, уставшие, лежали в траве с чувством отчаяния, что не смогли встретиться с ними. Когда я взглянул тогда на Крекиньша, в его глазах стояли слезы. Наверное, вспомнил, как во времена буржуазной Латвии ему пришлось оставить русскую гимназию, которая была ликвидирована в 1937 году. Он перешел в Абренскую гимназию, но оттуда его попросили за левые взгляды. Потом арестовали. Позже его хотели схватить полицаи, но он убежал и, не заходя домой, ушел вместе со мной в лес, чтобы перебраться в Россию. Вот так все и было, – договорил Руппс. – И мы тогда удивлялись, откуда взялись все эти люди. Они шли пешком, ехали на лошадях, на велосипедах, чтобы приветствовать русских. Чтобы принять участие в митингах. И люди не ошиблись, – продолжал он, – многие получили возможность учиться. Я знал двух подростков, которых направили на курсы трактористов. Как они радовались! Ну, конечно, не всем удавалось найти работу, нужно было еще многое сделать, в том числе менять социум. Не всё сразу. И люди понимали это. Вот почему наш народ без всякого принуждения голосовал в 1940 году за Советскую власть, – умолк Руппс.