Нина Юшкова - Женщина наизнанку. Или налево пойдёшь, коня потеряешь

Я ошеломлённо слушала его, потеряв дар речи. Наконец, выдавила: «Это ты сам придумал?» – «Нет, это мы на уроке астрономии проходили». Вселенные в его ладонях шевелись, то одна сжималась, то другая, плющились друг о друга то одним боком, то другим, я уже не понимала, на каком из «лепестков» существует точка «Земля», мне казалось, что она переползает с одного на другой, и галактики то окутывали её, то скрывались под нетронутой фломастером белизной. «Это ещё не всё, мама, – Сева взял чистый лист и провёл линию от одного края до другого, – это наша жизнь. Отпущенное нам время. Вот этот край – точка рождения. Вот этот край – точка смерти. Каждый биологический вид имеет прямую своей длины. На начальном отрезке происходит рост, развитие организма, потом начинается разложение, старение, износ тканей. Но это все не про время. Это лишь биофизические характеристики. Время не линейно. Можно взять этот лист и скрутить его в любую фигуру. Можно сложить по-всякому, можно в цилиндр свернуть, в конус, скомкать так же, как вселенную. (Собственно, это и есть личная вселенная). И мы не знаем, каковы законы сворачивания времени индивидуума, это ещё предстоит открыть. Смотри, иногда отрезок „старость“ может наложиться на отрезок „юность“ или „зрелость“, и человек начинает болеть, слабеть, впадает в депрессию, в пессимизм, а потом лист разворачивается, и человек снова здоров и бодр. Лист может не развернуться и человек, преждевременно состарившись, умрёт. Или, наоборот, отрезок „юность“ накладывается на „старость“, и человек прыгает и скачет, и мечтает о будущем, испытывает щенячью радость, несмотря на линейный (паспортный) возраст. Так же, как зрелый человек вдруг начинает проявлять инфантильность и детский эгоизм. А если лист скручивается таким образом, что край „смерть“ пересекает линию жизни, то человек умирает. Для конкретного индивида это может предстать как, например, болезнь, падение в пропасть, авиакатастрофа, убийство или война. Это может случиться в любом возрасте. Война, кстати, заворачивает таким образом линии жизни целых поколений. Довольно часто листок сгибается так, что твоя кривая времени пересекает чужие, нарисованные на этом листе. Понимаешь? Судьба зависит от того, как скомкается листок». Край листа в Севиных руках завернулся и гильотиной опустился на нарисованную прямую, и её белый бок отсёк короткий отрезок. Чья-то жизнь остановилась. «Я хочу найти причину и закон искривления времени. Я уверен, что воля и разум человека, его поступки влияют на то, как сворачивается его время, как прямая становится кривой». Я проснулась.

Какой странный сон. Как всё это уложить в голове? Непременно, полный символов. Я была рада встрече с Севкой хотя бы во сне. И я так гордилась им! Я с трудом понимала, чего он мне наговорил. Оказывается, мой сын такой умный! Приснившийся мне сын… Надо расшифровать этот сон во что бы то ни стало, иначе он не даст мне покоя. Но ведь Севка ушёл из школы после девятого. Какая астрономия? И всё-таки надо попытаться расшифровать то, что он говорил. Ведь это был не кошмар. Я так ясно его видела и слышала. И я запомнила всё. Вот, что поняла, не могу сказать. Кривая времени… это ведь наша память, да Севочка? Память, осознанная и неосознанная. Которая нам кажется фантазиями. Память и возможность что-то предвидеть. Нет, может быть, я упрощаю, для физиков и астрономов это что-то объективно существующее, или какое-то необходимое математическое допущение, но однозначно, сознание живёт по этим законам. Оно возвращается в прошлое, петляет, отключается и включается снова, потом снова возвращается, но как будто уже не совсем туда, или бежит вперёд, показывая нам картины того, что будет. Тогда сознание равно времени? И также нелинейно. Можем ли мы помнить точки пересечения или даже отрезки совпадения с прямой времени другого человека? И если наша прямая (или кривая, в пространстве изогнутого листа это ведь одно и то же, правильно я тебя поняла, Севочка?), совпала с прямой другого человека, слились ли наши личности на этом отрезке?

3

Мимо окна пролетают лепёшки размоченного хлеба, разбрызгивающие мутные капли прямо на стекло, и голуби вдруг налетели, засуетились, захлопали крыльями, толкаясь в воздухе. Опять. Подбежишь к окну, так и есть: вверху эти страшные, белые, голые руки. Белые, дряблые, обвисшие, все в коричневых пятнах, корявые, локти покрыты черепашьей чешуйчатой кожей (у соседей снизу была черепаха, они её выгуливали в одуванчиках, сопровождаемые детворой со всего дома), жёлтые обломанные когти, скрюченные пальцы, вымазанные в мокром хлебе. Как куриные лапы, которые мама отсекала огромным ножом и бросала в ведро. И они оттуда торчали четырёхпало, четырёхкогтно. Жёлтые, ороговевшие. Так и у той, торчат из рамы окна, только пятипало. Медленно шевелятся, с трудом, противно, и долго-долго. Из маленькой, бывшей когда-то голубой кастрюльки, грязненькой и местами прожжённой, достаётся это серое месиво и швыряется вниз. Так и ждёшь, когда она закончит, и руки, наконец, втянутся, как слизни с пятью рожками, обратно. Как же ругался папа! Каких только страшных кар ни желал старухе! Трудно было отмывать капли, крепко присохшие к стеклу. Мама с бабушкой мучились, ножом их отскребая. Я только из папиных проклятий узнала, что эти руки принадлежат какой-то старухе. И даже трудно было их «приделать» к ней. Для меня они существовали отдельно. Летают себе по квартире, бледные с синюшным оттенком, кожа свисла, шлёпают морщинистые ладони с сучковатыми пальцами по стенам – ищут кастрюльку. А на стенах остаются склизкие, мокрые следы. Когда у меня была высокая температура, пару раз даже видела эти руки в кошмарах: они проваливались сквозь потолок в нашу квартиру и искали кастрюльку уже у нас, и даже у меня в кровати, задевая меня и пронизывая холодом. Разговаривать с ней было бесполезно. Она не соображала ничего. Однажды она ударила палкой молодую женщину из соседнего подъезда. Старуха кормила голубей во дворе, прямо на дороге. А по дороге прошла женщина с коляской, распугав голубей. Озверевши из-за разлетевшихся голубей, старуха изо всех сил стукнула её клюкой между лопаток, ещё хотела по голове, но женщина увернулась, закричала. Тут кто-то подбежал, выдернули клюку из старухиных рук, стали на неё ругаться, даже, кажется, кого-то вызвали, то ли милицию, то ли психиатров, да толку не было. Эта жирная, грузная старуха продолжала кормить голубей напротив подъезда, и все старались её обойти. А кто-то нарочно шёл прямиком, а когда бабка поднимала клюку, отбирали и швыряли далеко. И ей приходилось ковылять за своей клюкой медленно, переваливаясь, чуть не падая, потому что без клюки она ходила плохо. Я разглядывала её издали, из-за угла дома, или прячась за дверью подъезда, никак не могла «приделать» руки над нашим окном к ней – на улице она была одетая, рукава даже свисали чуть-чуть. И она была без кастрюльки. Из мешка доставала свой хлеб. Люди жалели её, говорили, что она воевала.