Игорь Буторин: Дураки и прочие Легенды

Пить их надо исключительно из лафитничков. Только у лафитника наша душа. Тут тебе и стройность линий, многогранность формы и изящество ножки с крепким основанием. Он тебе и в руку ляжет, и меж пальцев покрутится, а при чокании исполнит тонкую мелодию медного поддужного колокольчика. Нет, государи мои, только лафитничек приятен русской душе.

В этот момент появляется вареная картошка, с белых боков которой, увлекая с собой штрих пунктир порубленного укропа, легкой обидой стекает масло.

И вот, когда томление праздничного духа уже почти достигло точки невозврата, но еще не перевалило через нее в голодный обморок, появляются они!

Блины!!!

Именно в этот момент, а вернее сказать, параллельно с блинами на стол ставится заиндевевшая бутылка водки. Степень ее охлаждения должна быть максимальной, чтобы пальцы примерзали к стеклу, а влага не текла, а сползала из горлышка, обдавая бока рюмки студеным дыханием.

Теперь уже ждать нельзя. Надо действовать точно и быстро.

Хватаем верхний самый горячий блин, он последним обнимался с раскаленной сковородкой. Обжигаясь, делаем ему три загиба. В другой руке лафитник. Все водка уже внутри. Подпираем ее блином, сначала окунув его в растопленное масло с притомленным яйцом. Первый блин идет в три укуса, потому что впереди деликатес – пальцы в масле, которые надо очень тщательно облизывать, смакуя каждый.

За первым идет второй блин. В него заворачиваем сыр. От такого горячего интима сырок плавится, растворяясь в горячих блинных объятиях. И этот блин идет под водку.

Останавливаться некогда. Наливаем третью и уж тут на авансцену с третьим блинком выходит нежная, как первый невинный поцелуй, семушка.

Все!

Блины можно отставить. Нет, не насовсем. Временно. До десерта. Потому что на линейке боевой готовности уже выстроились: по-деревенски самоуверенная сметана, кокетливо веселое варение из смородины и аристократически бледное повидло из яблок с грушей. Их очередь еще впереди.

Теперь можно унять истерику и откинуться на спинку дивана, чтобы перевести дух и почувствовать блаженство внутри себя.

Далее уже без суеты. Убираем водку, тем более она уже утратила свою морозную привлекательность и истекла быстрыми весенними слезами. Настала очередь кедровочки. Ее надо кушать под картошку с селедкой. Селедочку укладываем на хлеб, умащенный зернистой горчицей, сверьху для хрусткости лучок – его не жалеем.

Теперь очередь первача-вырвиглаз. Для него режем сало. Оно охотно подставляет ножу свои нежные бока. Отхватываем пласт толстый, чтобы во всей мере ощутить его вкус и ароматы чеснока с перцем. Вначале отправляем в рот самогон, за ним стремительно идет сало и, когда они занимают все пространство, только после этого именно отламываем хлеб, сдабриваем его русской горчицей и унимаем произошедший внутри гастрономический разврат.

Отдышавшись, можно переходить к клюковке. Она нежная, она и закуски то не очень требует. Так, чуток одного, малость другого и уж совсем на зубок третьего.

А тебе очень хорошо. И ты уже всех простил.

И тебя все простили. Даже плов, который, благодаря трудам Светки, еще только набирает солидности на кухонной плите.

– Выбирайте!

Тетка в замусляканном халате широким театральным жестом указала на кудло под обеденным столом. Там вошкались несколько черных комочков непрестанно скуля и наползая друг на друга.

– Этот, – показал я на самый активных шерстяной комок.

Представительница клуба, дебелая дама со съеденной помадой на губах, подняла щенка и констатировала: «Сучка. Кличку надо давать, чтобы начиналась на букву „А“».

– Магдалина, – согласился я.

– На букву «А»! – не унималась дама.

– Магдалина будет, – миролюбиво, но твердо заметил я.

Представительница клуба взяла картонный щенячий паспорт, и вывела в череде родословных хитросплетений месяц назад народившегося американского кокер-спаниеля кличку – «А’Магдалина».

Магда и дрессура, или если хотите, воспитание не пересекались нигде и никак. Она четко знала свою кличку, знала кухню – это то место, где можно попрошайничать и знала команду «гулять». Все остальное ей было неинтересно.

Правда она еще четко чувствовала интонации. Если строго произнести ее имя, она понимала, что накосячила, но не понимала где. За непослушание она получала обидные шлепки сложенной в трубочку газетой, и терзаемая обидой шла на свое место. Однако еще не дойдя до подстилки, напрочь забывала обиду и продолжала косячить дальше.