Тенгиз Маржохов - Лагерные этюды

Я протянул Николаю Григорьевичу платочек, он механически взял его и стал утирать лицо. Но слёзы не прекращались, лились с новой силой. Он сопел и спазматически глотал воздух, как ребёнок, выплакавший все слёзы. Я понял, что это надолго, мысленно попрощался с платочком, и приятельски похлопав Николая Григорьевича по плечу, пытаясь его успокоить, сказал:

– Не заигрывайся, Курбан. Не забывай, где находишься. Горец здесь, как у вас там, в армии генерал, понимаешь?

Он, уткнувшись в платок, покивал.

В отряде Горец спросил, ухмыляясь:

– Понравился спектакль?.. Где ты ещё увидишь военного лётчика, боевого офицера, майора, плачущим крокодильими слезами?

– Да-а, – сказал я. – Такого я никогда не видел.

После этого инцидента Николай Григорьевич с Горцем здоровался уважительно, за две руки и со всеми реверансами. А меня невзлюбил ещё больше, как свидетеля собственной слабости. И даже платочек был не в счет.

Позже, просидев полсрока и не совсем пропитавшись лагерной вонью, Николай Григорьевич освободился. О нём не было ни слуху ни духу более полугода. Многие позабыли о существовании майора, летчика, его бравую походку и богатые усы.

И вот однажды мы прогуливались с Горцем по дворику в этапный день. Сырой осенний вечер ранними сумерками потушил блеклые краски, зажег фонари. Тени то плелись за нами по бетонному накату, то раздваиваясь, убегали вперед. В осенних сумерках барак выглядел, как пришвартованный к пристани пароход, выбрасывая из трубы кочегарки угольную копоть.

Вдруг к нам вышел, прихрамывая и виновато улыбаясь, Николай Григорьевич. На нём были новые вещи, говорившие о том, что он недавно со свободы.

– Сколько привёз? – поинтересовался Горец.

Николай Григорьевич подавленно рассказал, что дали шесть лет строгого, опять за мошенничество. Посетовал на побои при дознании, показал пострадавшую ногу.

– Это раньше ты был случайный пассажир, – успокоил я его. – Теперь же ты лётчик – рецидивист.

– Газимагомедов! – прокричали из барака.

– Я… здесь, – отозвался Николай Григорьевич.

– Иди в каптёрку, робу получать!

Пришел к нам в отряд по этапу мужик, большой такой, фактурный – Пузюков Александр Владимирович, погоняло Пузя. И примечательно, что пузо у него было славное. Ожирением он не страдал, голова, торс, руки, ноги были нормальной, даже спортивной комплекции. Но пузо висело перед ним, как инородное тело, как большой походный рюкзак. И в этом плане он совершенно оправдывал свою фамилию и погоняло.

Сидел Пузя за убийство. Но об этом позже. Для начала скажу, что вел он себя корректно, старался не сориться ни с мужиками, ни с блатными. Ментовские команды выполнять не спешил, но и спорить не решался. Обходы и всевозможные проверки избегал, а если и попадался на глаза начальства, то проглатывал язык, принимал задумчивый вид и притворялся деревом.

Однако такая покладистость проявлялась в нём не всегда. Когда дело касалось пищеблока, Пузя становился вероломным, как медведь. Он уходил в столовую один из первых, а возвращался последним, даже после заготовщиков. Блатные в столовую не ходили, и там Пузя чувствовал себя как рыба в воде. У раздаточного окна он был понастойчивей, с заготовщиками понаглее. Мог так заглянуть в рот, что пропадал аппетит у соседа. Не брезговал подбирать остатки. Короче говоря, подчищал все, что только можно. И в один из таких дней, когда его не пропустили в отряд с «девяткой» (девятилитровой кастрюлей) каши, он разорался на всю зону, грозя подняться на вышку и повыкидывать козлов вниз головой. Контролеры, терпеливо подпихивая, препроводили его в локалку, где он долго еще гарцевал у решетки и кричал на вышку всякие гадости.

Как-то раз Пузя подошел в столовой к саратовскому мужику.

– Почему ты отдаешь свою кашу заготовщику, а не мне?

– А ты считаешь, что у тебя больше прав на мою кашу? – ответил тот.

Пузя смешался, постоял удивленно, как Вини-Пух, и удалился.

– Меня постоянно одолевает чувство голода, – говорил Пузя в минуты откровений. И так оживленно жестикулировал, будто искренне хотел побороть в себе эту слабость.

Он взял за правило подходить ко мне во дворике, если я один, и затевать непринужденную беседу. Если кто-то еще подходил, он замолкал или уходил, будто бы только мне доверял свои тайны. Чаще всего беседа была вступлением, прелюдией к просьбе помочь насущным. Пузя не курил, но хороший чай любил. Кофе считал баловством и когда ему предлагали, с улыбкой отворачивался. Иногда он подходил посоветоваться, между прочим, про обитателей отряда и зоны. Он искренне удивился и почесал затылок, когда узнал, что я сижу десятый год.