Борис Алексеев - Ищите интонацию. Сборник коротких рассказов

– Фу-ты, Господи, ну и приснится же такое!

Я отбросил одеяло и, как по тревоге, выпорхнул из кровати.

– Когда же эта сволочь перестанет, как короед, выедать мои сны?

… В армию я попал по собственному желанию. Просто бросил институт и решил временно изменить жизнь. В военкомате меня (как недоумка Высшей школы) определили в школу сержантов.

Помню первое «фронтовое» утро: «Рота, 45 секунд, подъём! Выходи строиться!» Как ошпаренные, мы бежали в строй, надевая на ходу непривычное обмундирование. «Равняйсь, смирно! Правое плечо вперёд – шагОм – м–Арш! Рота, бегОм!»

Задыхаясь и растягивая строй, непривычные к десятикилометровой «пробежке» курсанты на финише напоминали ватагу пьяных молодцов, вытаптывающих утренний холодок после ночной попойки. Сержанты, как служебные собаки, «лаяли», подгоняя нас, только что не били. Когда в полуобморочном состоянии мы вернулись в казарму, я заметил, что ступня правой ноги буквально горит в новой кирзухе. Я разулся, осмотрел сапоги. На левой подошве был «выгравирован» привычный 43-ий номер, а на правой… 41-ый! Ковыляя, подошёл к сержанту, объяснил случившееся. «Ничего, значит, у кого-то твой правый. «Сейчас будет построение, всё решим, – ответил сержант, – ты пока обуйся, потерпи». На построении никто не признался в подмене. «Не переживай, значит, каптёрщик перепутал, щас заменим!»

В правом 41-ом я проходил и пробегал… ровно три месяца. В конце концов, на дневном построении под палящим июльским солнцем от духоты плаца и боли в правой ступне я потерял сознание и рухнул на асфальт аккурат при выносе знамени части.

Вообще, я оказался плохим курсантом. Правильно говорят: беда не приходит одна. Охромев на правую ногу, я что-то упустил в уставном распорядке, и моя дисциплина захромала в целом. Поэтому единственным курсантом, которому по окончании школы не присвоили воинское звание «младший сержант», оказался… я. Но так как вторая нога была в порядке, я всё же получил половину вожделенных лычек, которых, однако, хватило только на звание «ефрейтор».

Для прохождения дальнейшей службы советское командование направило меня в одну из радиолокационных частей, расквартированных под Ленинградом. Иронией судьбы я оказался в отделении младшего сержанта Горшкова, прибывшего со мной из учебки. Правду говорят: хочешь узнать человека – дай ему власть. Горшков на второй день забыл, что мы с ним «из одной миски щи хлебали», и стал меня гонять, зарабатывая насмешливые очки у грозных дембелей.

Этого я стерпеть не мог! Так начались мои хождения на гарнизонную гауптвахту. Отсижу, выйду, на другой день обратно…

Повестка: «Объявление строгого выговора ефрейтору Алексееву за неуставные действия, направленные на подрыв воинской дисциплины».

В ленинской комнате расселись тридцать моих товарищей. Вести собрание взялся сам замполит роты майор Салютин.

После короткого вступительного слова о моих «достижениях» по службе майор поставил вопрос на голосование.

– Кто за?

Первым руку поднял Горшков, с ним ещё двое. И всё. Салютин нахмурился и пошёл по рядам:

– Так, Ерёменко, помнится, мать твоя должна приехать. Увольнение заслужить надо!

Рука Ерёменко отрывается от тела и медленно ползёт вверх, изгибаясь, как змея.

– Так, Мельниченко, кому я простил три наряда вне очереди? Может, не стоит тебя жалеть?

Рука Мельниченко медленно отрыва…

Из тридцати человек (Человек же!) только два моих близких друга не подняли руки.

– Ты выйди пока, мы тут без тебя оформим протокол, – сказал Салютин, не оборачиваясь ко мне. Я вышел.

Вдруг слёзы брызнули из моих глаз. Я побежал в конец коридора, где был спасительный сортир, и там, привалившись к подоконнику, дал волю чувствам. «Что мне твой грёбаный выговор, подавись, шкура! Как они-то могли, товарищи мои?! Мы же вместе вроде…» Я не мог успокоить сердце. Даже когда подсохли глаза, я ещё долго задыхался от внутреннего волнения и бесчисленное количество раз повторял про себя:

«Как мне им теперь в глаза-то смотреть? Срам какой вышел между нами!..»

Этот случай надолго изменил мою душевную температуру. Я перестал переживать за человека, перестал жалеть его. Я наблюдал происходящие вокруг события так, как наблюдает птица, кружащая в небе над полем битвы. Однако, месяца через полтора ко мне вернулось обычное, чуть восторженное расположение духа, но тут произошла другая история, которая захлопнула сердце уже до самого конца службы.