Юна Летц - Шуршание философа, бегающего по своей оси

– Неужели ты совсем не помнишь? – решалась она.

– Чего не помню?

– Раньше океан был другим: мокрые тела, соль и лежать на воде.

– О чём ты?

Мимике хотелось рассказать ему, хотелось знать с ним настоящее одно и то же. Но Рошеля вполне устраивала безучастная влага и дрессированные птицы, выточенная гора и рыхлый плешивый пляж. Его устраивали эти каменные народы, подверженные торпидному развитию вялости, которую принимали за самобытность. Люди были гулкие изнутри – не потому, что глубокие, но потому, что пустые: все они боялись жадно жить. И Рошель не видел смысла в том, чтобы обрушиваться на них своим протестом, и, значит, согласен был жить так, как ему предлагали – среди подделок.

– Это искусственный интерьер, – заявляла она так уверенно.

– Всё ненастоящее тут.

– Расскажи, как должно быть, – мужчина старался быть вежливым.

Она простодушно брала его за руку, закрывала глаза и уходила в этот мир, который он не умел представить.

– Я помню, как сажусь около открытого окна и начинаю медленно продвигаться мыслями от стекла к названиям зимы. Я вижу белый цвет, и я уговариваю его отдать мне немного силы, я подставляю ладони, и туда падает снег, туда летят кристаллические узоры, информация и соль из человеческих тел. Эта концентрация мира в одной снежинке зашкаливает. Снег – это форма знания, метафора. Теперь мы ничего не знаем, потому что того мира нет. Хлопья снега… Раньше это были слова, иероглифы, сообщения, а теперь всё молчит.

– Когда раньше? – он сбил её, заскучал.

Мимика вздрогнула, но ответила:

– До того, как начался передел.

– Ты мне никогда не рассказывала…

– Я расскажу теперь. Это была эпоха безумия. Кража личности начиналась с рождения. Нам давали готовые смыслы. Они сумели предотвратить музыку, предотвратить искренность – слишком накладно. Нас вшивали в реальность, как чип, не способный изменить идею себя…Если баланс нарушается, человек уже не человек.

Она осеклась, сделала перерыв на воспоминание. Потом продолжала:

– И когда всё произошло, мы оглянулись и увидели его… Отражение. Мы сами всё это сделали.

– Что вы сделали?

– Скоро узнаешь. Я решила: мы пойдём туда, и ты всё узнаешь.

Мимика успокаивалась этим обещанием. Вставала на ноги и шла впереди. Кто-то хватал её за историю жизни, но она шла, куталась в тело мужчины, приманивая его нежностью, завлекала его, вела собой.

По сторонам расползалась очевидность, как слизь. Это было жалкое самодельное чудо, игра коротких ощущений, веревочное сердцебиение. В какой-то момент чутье реальности пропало: шли бытовые выставки день за днем, и человек не умел прыгнуть в более высокое, мечты словно заржавели, фантазии… Никто не имел такта, никто не понимал красоты. Интуиции вываливались из затылков сгустками однообразного смирения, традиции не удерживались на волоске – выкидыши равнодушия. И ещё эта бесконечная ложь вокруг. Человек ослаб, облепил телом запревшую душу и ослаб. Не было сил искать настоящее: воду, чтобы плавать, эхо, чтобы кричать, любовь…

…Мимика готовила Рошеля, как умела: сначала они пытались понимать красоту – момента или ощущения, больше тут не на чем было учиться. И она рассказывала ему об изысканности облаков, и она выискивала микросмыслы в поведении людей, и она проливалась на него всем своим существом, как свет – крупными каплями озарений.

Начисто вымытая действительность, лишенный форм и замыслов мир позировал людям. Спокойные, наползающие друг на друга дни составляли чёрствое месиво жизни. Рошель начал замечать подвох: теперь он жил, делая заготовки впечатлений, теперь он ждал. Мимика знала, что скоро это случится. Скоро, очень скоро он увидит снег. Конечно, он изменится тогда. Все люди меняются, когда впервые «увидят снег».

У обоих горло давило от предвкушения – так давило, что чуть не задохнулись, но всё же не задохнулись, а вместо этого шаг за шагом пошли. Отправились туда, за своими ответами – выбрались на дорогу, о которой знали немногие. Теперь у них была дорога, и они шли. Они шли по цветной вздыбленной реальности, и они меняли молодость на опыт и краски на классику, и они учились видеть сквозь предметы и понимать эти тайные знаки, которые нарождали цивилизации, те, что вели вперед избранных.

Сначала это была имитация состояний, потом это был твердый дождь – неподвижный; стены, дома. Полусны. На каком языке идет снег? Никто не знал этого языка. «Язык жизни?» Просто послышалось.