Александр Вэй - Ворожители

Но ни продать, ни отдать деды не соглашаются, особенно и фотографировать-то не дают. А мне кажется, что штуки эти один в один твои, ну то есть те, что ты описывал; и думаю, они много старше, чем полагают сами деды. Словом, без тебя, Игоревич, никак. Выбирайся!

Выбираться было, если честно, невыразимо лень, а без машины и просто омерзительно, но Гамадиев уверил, что ждать нельзя, у дедов сорок пятниц на неделе, каждый час настроение меняется, глядишь, через пару дней они вообще тебя в попу пошлют.

– Приезжай, дружище, не пожалеешь! – заливался в трубке Марат Зарыпович. – Хрен с ней, с тачкой, честное слово. Приедешь сегодня на электричке, мы тебя на перроне встретим. А завтра все разом отсюда и свалим. И с меня поляна!

– На электричке за сто пятьдесят километров? – не поверил своим ушам Георгий.

– А чего, самолётом, что ли, лететь? – удивился Гамадиев. – Я сейчас всё тебе расскажу, опишу, сядешь, поедешь, и как хорошо! И удовольствие! И засветло ещё свидимся. Штуки действительно уникальные, не вру, ей-богу! Ну, договорились?

Договорились-то договорились, а вышло и здесь заднеприводно. Финляндский, или, как говорила соседка-покойница, Фильянский вокзал Георгий не любил. Логика тут роли не играла, и сказки про дедушку Ленина на броневике тоже ничуть не имелись в виду. Просто слишком уж муторно становилось здесь на душе.

Муторно было и в школьную пору, когда приходилось тащиться с Фильянского чуть не каждую неделю пересдавать ГТО по лыжам. Муторно было и в студенчестве, когда пьяные бездельники, выдававшие себя за крестьян, ухитрялись посеять картошку в болото, и вузы города сгонялись на битву за урожай на финской границе…

Муторно было и сейчас. Прежде всего потому, что конечный пункт вояжа представлялся Георгию предельно размытым. Энергичный Гамадиев сочинил сперва длиннющий, но относительно простой маршрут с одной пересадкой. Ехать нужно было с Ладожского вокзала на поезде в сторону Карелии, а потом пересесть. План рухнул по предельно простой причине: билетов на сегодня уже не имелось, даже плацкартных, которые Георгий отвергал категорически. Было это не жеманством, но принципом, и имело предысторию. Ещё на первом курсе покойный научрук, с самого начала благоволивший к Георгию и всячески его просвещавший, как-то посоветовал, мол, не ездите, голубчик, в плацкартных вагонах, не привыкайте к дряни… Дрянь – это не отсутствие комфорта, дрянь – это дрянь, и плацкартные вагоны – дрянь самая наипервейшая; не представляю, что, если не землетрясение и не война, может заставить человека ехать в них…

Дальнейшая биография неоднократно убеждала в правоте слов профессора, и Георгий, зарекшись однажды, никогда больше порога общего вагона не переступал. А вот сегодня и таких вариантов не имелось: несмотря на близкие холода, народ валил на Валаам и в Кижи, и класс вагона им годился любой; словом, не было билетов.

Гамадиев и здесь нашёлся: велел бросать всё и дуть на Финляндский, садиться на электричку в сторону Кузнечного и трястись до какой-то зубодробительной станции, где к нужному времени уже встретит «Газель». Название станции Георгий накарябал на первом, что подвернулось под руку, – на забытом на столике потрёпанном расписании поездов, а затем поспешил в метро. Ладожский, сказать по правде, был вокзалом чудаковатым, но с характером и с массой всяких лестниц и переходов, совсем как в приснившейся долговской квартире.

А вот Финляндский оставался прежним, и электрички за двадцать лет, похоже, мало изменились. Народу набилось не тесно: ни на лавке, где пристроился Георгий, ни напротив вообще никого не было. Зато с первых же минут поездки кто-нибудь неугомонно шнырял по проходу: то книгоноши, то продавцы разной подозрительной медицинской машинерии, то бабки с грибами, то немые с календариками. Вклинивались в этот поток и контролёры, и самодеятельные певцы. Был даже проповедник некоего нового пути спасения, желавший денег на «устроение молельного дома». Словом, проход не пустовал.

Сперва Георгий пробовал реагировать на происходящее, затем демонстративно презирал и, наконец, обзаведшись пухлым журналом, углубился в чтение. Ненадолго. Журнал рассказывал о жизни совершенно неведомых Георгию богатых людей и о том, что́ следует помнить, заявляясь в дорогущие лавки в этом сезоне. Плюс к тому были и сюжеты о модных новинках в области зрелищ: например, долго и косноязычно восхвалялись прелести недавней антрепризы о Шурочке Азаровой. На беду, Георгий уже насладился этим спектаклем и, вспоминая, никак не мог взять в толк, почему в новой версии мюзикла колыбельную кукле Шурочка поёт в чём мать родила, отчего все персонажи постоянно спариваются, не обращая внимания на пол и возраст, и с какого перепугу поручик Ржевский теперь ухлестывает не за столичными певичками, а за корнетами из своего же полка. Вдобавок выражение «кавалерист-девица» авторы поняли слишком буквально: героиня явно и впрямь с рождения служила в кавалерии, но в качестве скаковой кобылы, что выдавали и стать, и голос…