Юрий Нестеренко - Звëзды на дне стакана

Зашел в квартиру. В полумраке прихожей в большом ростовом зеркале увидел себя. Поставил на пол сумку. Пятерню, как гребень, запустил в волосы, сжал в кулаке чуб и дернул из всех сил. «Дома… Правда, дома.»

В квартире пахло нежилым. Сестра подписала контракт и уехала на Север. Мать почти год назад вышла замуж и перебралась к мужу в его дом в пригороде. Об этом она рассказала ему, но не сразу. Она приехала к нему в госпиталь, когда он от боли и реальной перспективы остаться без ноги практически не спал. Смотрел в высокий белый потолок, скрежетал зубами по ночам, днем, видя, как по коридору мимо палаты, туда-сюда расхаживаются, неумело стуча костылями такие же, как он, пацаны, материл на чем свет всех – медсестер, врачей, санитарок, выносивших судно. И войну. Романтика кончилась. Даже служба на износ, на пределе физических возможностей сначала в учебке, потом уже на «той» стороне в отдельном разведбате, даже первый убитый в короткой рукопашной «дух», даже первые потери в его призыве, не уничтожили романтический флер войны… Он вдруг стал слышать невесть откуда приходящие рифмованные строчки. Выпрашивал у старшины любую пригодную для записей бумагу и записывал их. Про почти белое небо, изрезанное зубцами гор. Про то, как после боя хочется пить, только пить. Про дембелей, что летят домой. Про отчаянно красивые рассветы, встречаемые на посту. Про девчонку, конечно, что ждет где-то в снегах на другом конце земли. Эти были самые неумелые… Потом стал подбирать аккорды на общей «батальонной» гитаре. То, что получалось показывал добровольным слушателям. Голос был так себе, но пацанам нравилось…

Сломался он не когда пришел в себя в Кабульском госпитале и майор-хирург на его вопрос: «Бегать смогу? Я ж спортсмен, мастер спорта» ответил: «Ты думай, как ходить будешь…» А когда на очередном обходе тот же майор процедил: «Резать надо. И быстро.» И ушел. А следом пришла медсестра, приблизительно одних лет с матерью, стала готовить его к операции. Тогда он сорвался в первый раз. Наорал на нее такими словами, которые мужчина ни за что при женщине не скажет, вырвал капельницу, бился в истерике, размазывая слезы по небритым щекам… «Не дам резать!»

Ему повезло. Организовался срочный борт в госпиталь им. Бурденко для офицеров и самых тяжелых. И майор как-то ухитрился вписать в список его. Он почти успокоился, пока летели, молча терпел и только кончиками пальцев, едва касаясь, поглаживал, ставшую похожей на небольшое бревно, ногу. Про Бурденко он знал. Там «по блату» даже спортсменов с компрессионными переломами позвоночника ставили на ноги. Не всех, конечно… Но он верил, что ему повезет. Или надеялся. Или и то и другое вместе. Там, в Бурденко он и слетел с катушек во второй раз. Консилиум белых халатов, прямо в его присутствии, вынес вердикт: ампутация. По самый пах. Без вариантов. Он плохо помнил те дни. Откуда-то взялась мать. Потом уже понял, что вызвали из госпиталя. Ее он не ругал, но и не слушал. Только ненадолго падал в забытье, когда она гладила его по голове… как в детстве… он тогда валялся с воспалением легких, бредил и, ненадолго приходя в себя, видел ее и чувствовал сухую, натруженную, прохладную ее ладонь на горячечном своем лбу… Позже он узнал, что она устроилась санитаркой, чтобы быть с ним. Как ей это удалось, в какие кабинеты она ходила и с какими погонами разговаривала, осталось ее тайной. Но она была рядом.

А спас его совсем молодой, ненамного старше годами хирург. На том, первом, консилиуме главный спросил его, молча стоящего чуть в стороне от «маститых и облеченных»: «А что скажет Виталий Федорович?» И он, некрупный, но с широкими, как саперная лопатка, ладонями, произнес фразу, которая, как выяснилось потом, решила судьбу: «Разрешите попробовать?» Главный смерил всю негигантскую фигуру врача сверху донизу, помолчал и изрек: «Ну-ну… Разрешаю. Неделя.»

«Виталик», как он стал звать его про себя, пришел в тот же день к вечеру. Попросил мать оставить их для мужского разговора. Когда дверь палаты закрылась за ней, повернулся к нему и сказал, медленно, разделяя слова: «Истерики прекратить. Персонал не оскорблять. Все требования и назначения выполнять. Ногу будем стараться сохранить. Но шансы – один к девяти. Я не Господь Бог. И не мама, рассусоливать не буду. Все, что от тебя требуется – хотеть. Изо всех сил. Как девку. Девки-то были у тебя?» «Нет…» «Ну тогда… что ты в жизни сильно хотел?» Он вспомнил, как сильно лет в десять хотел настоящую клюшку для хоккея с мячом, как экономил деньги на школьных обедах, как купил ее и притащил в школу, чтобы похвалиться перед пацанами. И как в тот же день ее «увели»… «Клюшку хочу вернуть…» Хирург непонимающе посмотрел на него, потом махнул лопатообразной рукой и закончил уже по-армейски: «А будешь выеживаться, наколем тебя успокоительным, и я сам отхреначу тебе ногу по самое не балуйся. Нам тут лишние трупы не нужны. "И вышел, решительным движением притворив дверь.