Юрий Нестеренко - Звëзды на дне стакана

Об этом рассказала бойкая на язык и вообще Ленка, ставшая его первой…

Надя и этот неизвестный ему майор давно встречались, и все у них было решено. А он, видя ее неприступность и строгость, придумал ее себе. «Ничего нет невозможного для человека с интеллектом.» И с фантазией 20-летнего парня…

Старлей, которого он в той стычке, или, как принято говорить, боестолкновении, утащил за большой валун, оскальзываясь на окровавленных камнях, бессознательного и оттого неподъемно тяжелого, отворачиваясь от секущих лицо каменных осколков и непрерывно стреляя, нашел его в госпитальном парке. Это было в конце апреля, когда снег почти сошел, почки набухли, и в еще прохладном воздухе нежно и тоскливо ощущался их горьковатый свежий аромат.

Он выбрал для тренировок аллею подальше от глаз, упирающуюся в площадку со скамейками. Сидеть еще было прохладно, да и гулять тоже, поэтому здесь его никто не беспокоил. Здесь он третировал ногу, заставляя вспоминать все, что она прекрасно знала и умела, но сопротивлялась упорно, призывая боль на помощь. Здесь он, не стесняясь никого, скрежетал зубами, кусал губы, матерился и даже плакал от боли. Ему казалось временами, что сдвигов нет, что так все и останется. Вспоминался Паниковский – Гердт, убегающий с гусем подмышкой…

«Здорово, ангел-хранитель…» Он поднял голову. Перед ним стоял старлей, но с капитанскими погонами на кителе, и протягивал руку. Он, как будто не веря, протянул свою. Крепко сжав ее, бывший взводный выдернул, поднял его со скамейки, на которой он переводил дух после «пробежки» и пытался хоть как-то представить свое будущее.

Они обнялись. Потом сели. Взводный, они звали его просто Леха, чуть пониже его ростом, «рязанский хохол», потомственный офицер, отец его после той, Великой Отечественной, служил испытателем парашютов, с крупными, словно вырубленными чертами лица, певун и балагур, могущий травить анекдоты часами на любую тему, раскрыл чемоданчик-«дипломат» и достал армейскую флягу в выцветшем тканевом чехле. «Ты как, поддержишь, можно тебе?» «Леха, а я же думал ты того… всё… Тащу, матерюсь, и думаю: бля, он же мне песню так и не переписал. Так обидно стало, и патронов нет ни хера, у тебя последний рожок вытянул да со злости весь до пружины и спустил за раз…» Леха с улыбкой, характерной, уголками рта, разливал в маленькие пиалки кричневую пахучую жидкость. «Коньяк. Комбат выделил. Сказал, будешь в Москве, заедь в Бурденко. Узнай, что с парнем, поддержи, если что… Нас двое тогда осталось. А мне срослось, что кровь в санбате нашлась моей группы, а то и до Кабула не доехал бы.» «Леха, я… да хрена ли говорить, рад я, что ты живой. Давай за пацанов…» Выпили залпом. Защипало в глазах. Зажмурясь, с силой провел большим и указательным пальцами по векам, задержавшись в уголках глаз у переносицы. Леха налил по второй. «Давай за встречу. Будем жить. И за них тоже.» Стукнулись набитыми костяшками кулаков, чокнулись, вроде. Выпили. Мозг мягко затуманился. Как будто и полегчало. «Хороший коньяк.» «А то. Комбату его канистрами возят. Говорит, армянский. Да какая, на фиг, разница…»

«Леха, давай за твои звездочки.» Старшими лейтенантами в Афгане становились довольно быстро. А дальше… Можно было надолго «зависнуть». Или из-за «чрезмерных» потерь, или «неоправданной жестокости», или сорвавшись по дисциплинарной линии. Для «ваньки-взводного», час назад вышедшего из боя, нахамить какому-нибудь проверяющему, прибывшему из «Союза», выслушивая за бардак в расположении или пробелы в идейно-политическом воспитании личного состава, было как два пальца об асфальт… Нервная система выдерживала не у всех, люди не роботы… И, что греха таить, до капитанских погон можно было просто не дожить. Должность командира взвода частенько становилась вакантной и оставалась таковой подолгу.

Их взвод терял меньше других, и заслуга в том была только его, Лехи. Он придумал грубую и по-солдатски циничную шутку. Говорил: «Я письма писать не люблю.», имея в виду, что командир должен был писать домой семьям погибших. Отец, заслуженный пенсионер, полковник в отставке, продолжал работать инспектором по парашютно-десантной подготовке. Он мог сделать так, чтобы сыну, мастеру спорта международного класса, члену сборной ВДВ по парашютному спорту, не довелось понюхать пороха, лазая по афганским горам. Но Леха свой выбор сделал сам. И звездочки свои выслужил честно. И письма писал редко…

«Погоди, успеем. Есть повод поважнее.» Леха снова полез в «дипломат». «Тьфу ты, про лимон забыл.» Но вместо лимона достал маленькую красную коробочку. Построжев лицом, встал. Невольно следом поднялся и он. Твердым командирским, чуть звенящим голосом, каким доводил боевую задачу, Леха отчеканил: «Сержант Григорьев, по поручению командования за образцовое выполнение интернационального долга, проявленные при этом мужество и героизм, спасение в бою командира подразделения вручаю Вам правительственную награду.» И достал из коробочки орден Красной Звезды. Посмотрел на коричневый больничный халат и – отдал в руки. «Вольно, сержант», хлопнул по плечу, «можно расслабиться.»